она продолжала спать с Куртом. Только когда на «студента» тратились деньги, в крестьянине просыпалась ревность. Мария с несомненностью установила это, когда попробовала взять старика страхом. Она намекнула, на что способен ошалелый и отчаявшийся юноша; но это не подействовало. Старый человек, отживающий, но живучий, любил ее и оставался непреклонен даже перед опасностью.

Мария не поколебалась бы открыть ящик. Прямая, простая дорога от кладовой с окороками до Бродтена не отклонялась в сторону и перед шкафом с деньгами, и так же, как изголодавшейся женщине, Мария помогла бы и юноше, чтобы он мог вернуться к своей привычной жизни. Он — ее муж. Однако и ребенок предъявлял свои права.

— Если я украду деньги, — это единственное, что заставит хозяина выставить всех нас за дверь вместе с ребенком.

Курт слушал и думал: «Но я все-таки получил бы тогда деньги и вылез из ямы! Всех нас, говорит она. Точно мне только и заботы что о ней и о ее брюхе!» Тут он даже пожал плечами, хотя никак не должен был выдавать свои помыслы. С другой стороны, ему не хотелось взламывать шкаф собственными руками.

Так как здесь, на месте, не представлялось решительно никакого исхода, он написал берлинской рестораторше Адели Фукс, попросил денег; он ловко вплел кое-что насчет известных ему довольно крупных непорядков в ее заведении. Вскользь — и не без нежной оглядки на прошлое — упомянул статью уголовного кодекса о совращении малолетних.

Ответ пришел — увы! — без денежного приложения, но зато Курт открыл нечто другое — невольное признание сердца, в котором тоска победила все разочарования. Адель все еще любит его, после того как он предал ее грабителям, отступился от нее и уехал, не простившись. За время разлуки образ Курта стал для нее только милее. Ей страшно подумать о том, чтобы сойтись с кем-либо из своих клиентов… Это она говорила среди самых жестоких уверений, что Курт не получит от нее в наследство ни пфеннига.

Курт, напротив, сохранял уверенность, что многого еще от нее добьется. Но пока он все-таки самым жалким образом пресмыкался на крестьянском дворе, мерз, его держат из милости, а его любовница должна родить. Только семь месяцев! Еще два месяца ждать, пока с появлением ребенка хозяин, может быть, расчувствуется и выдаст отцу денег на отъезд. Это было нестерпимо, у Курта опять начались рези в животе.

Стоял декабрь, восточный ветер в десять баллов бушевал вокруг дома; как-то вечером они лежали рядом на двух кроватях. Оба мучились болью; Мария тихо выла в подушку, Курт бредил в другую, обрывая стоном каждое слово. Он лепетал что попало о прежнем своем благоденствии с Аделью, о своих успехах у ее клиенток, светских дам. Мария его не понимала: ему нравилось распускаться, и тогда, хотел он или нет, он доводил себя до очень сильного припадка. Зубы у него стучали, мучительно прорывались сквозь них бессвязные слова, и в то же время он с упрямой силой выбрасывал как мог дальше одеревенелые руки и ноги. Одна его вытянутая рука, как железная, уперлась в бок кричащей женщины, другая толчками раскачивала ночной столик, пока не свалилась зажженная свеча. Свеча погасла не сразу, свисавшая простыня загорелась.

Припадок мгновенно прошел. Курт бросился ничком на простыню, от ужаса он сделался храбрым, он собственным телом загасил пламя. Когда, отдышавшись, он повернулся к Марии, она лежала без сознания. Он побежал, призывая на помощь. В ту же ночь она родила.

К утру они снова остались одни. Ребенок лежал подле Марии, и она проводила по мягкому кусочку мяса распухшими от работы пальцами, почти потерявшими чувствительность. Но сердце ее тянулось к младенцу, нисколько не отупев от трудной своей работы за всю ее серьезную жизнь. Новое существо, наконец-то принадлежащее ей, целиком ей, и она может оберегать и любить его всю жизнь! Ее бескровное лицо с усталыми, счастливыми глазами расцветало над ним, ребенок и Минго сливались для нее в одно. Утраченный вернулся, он живет, потому что живет ребенок. Ах, она была счастлива, веря в полусне, что это его ребенок!

Курт разрывался между бессильем и раскаянием. Он не знал куда податься. Хотелось привлечь к себе внимание матери своего ребенка, целовать ей руки, давать невыполнимые обещания и, может быть, броситься на колени. Попытавшись все это проделать, он тихо забился в дальний угол. Там он плакал о самом себе — и плакал искренне.

Крестьянин тоже глядел на ребенка, но ничего не говорил; его намерения, видимо, нисколько не переменились. Мария все же поняла: «Он ждет, когда Курт уедет. Потом он женится на мне, мой ребенок будет обеспечен, я могу его оберегать, любить его! Но для этого Курт должен уехать!»

Они посоветовались и согласились на том, что Мария сама напишет Викки, чтобы известить ее о рождении маленького мальчика и оградить большого мальчика от слишком тяжелой ответственности. Что в самом деле мог сделать здесь, на месте, Курт для своего ребенка? Он должен, почерпнув в отцовстве новые силы, создать себе в Берлине почву для существования. Он не милости просит — это его долг, и Викки должна тотчас же выслать ему деньги.

Он продиктовал все, что касалось до него и до Викки. Потом стали ждать, и он ежедневно обсуждал с Марией свои шансы на успех. Эти шансы постоянно колебались: Курт не знал, чем станет руководиться его зять — чувствами ли доброго католика, или же интересами синдика. В зависимости от этого он должен был либо проявить сострадание к молодому отцу, либо оттолкнуть его, как обузу. Скоро Курт начал думать, что адвокату Бойерлейну пора бы уже прийти к решению. В худшем случае Викки могла бы даже сделать кое-что и за его спиной. Вместо этого она написала, что Игнац должен взять Курта в свою контору, только тогда у нее будет гарантия, что молодой отец вполне образумился. Но для того чтобы привести к этому Игнаца, требовалась сложная тактика.

Довольно! Курт снова, как и раньше, натолкнулся на нежелание своей сестры мириться с Аделью Фукс. Для нее, конечно, ясно, что все будущее Курта там и только там. Ссылка на Игнаца — пустой предлог. Когда брат впадал в отчаяние, сестра его подбадривала; однажды она известила даже, что приедет сама, но не приехала. Курту стало невтерпеж. Кормя свиней, он распинался перед ними, грозясь наложить на себя руки, но слова предназначались для Марии. Она знала, что от него можно ждать чего угодно, и потому приступила к действиям,