— И вот что я вам еще давно хотел сказать, эн Ришар, — продолжал верный храмовник. — Я много думал, зачем нам троим нужно было родиться в один и тот же день. И мне пришло в голову странное размышление. В вашем покойном отце, не обессудьте за дерзкое суждение, равномерно сочеталось и дурное и хорошее. А мы с Жаном — как бы две противоположные сущности, сошедшиеся в покойном короле Анри Плантажене. Жан — сущность черная; злость, завистливость, разврат, подлость, предательство — все плохое, все скверное сошлось в нем. А во мне нет ни злости, ни зависти к людям. Я готов всю жизнь сражаться с врагами Христа, но и их мне жалко. Я чураюсь всякого разврата, предательства и подлости. Согласитесь, что я добрый человек, эн Ришар.

— Ты — светлый человек, Медвежье Сердце! — обнял друга король Англии. — А во мне, как в моем покойном отце, должно быть, сходятся две сущности.

— Нет, эн Ришар, — возразил тамплиер. — Меня в вас во много раз больше, чем Жана де Жизора.

— Спасибо, дружище.

— Не слушайте их, ваше величество, идите на Иерусалим. Ведь вы уже поступали в отношении Саладина коварно. Поступите еще раз. Нарушьте свое обещание, и мы будем встречать осень при Гробе Господнем.

— Нет, милый Робер, — покачал головой Ричард. — Я не верю Жану де Жизору, но верю брату Саладина, я верю, что Саладина могла посетить Христова благодать. Попробуем однажды поверить мусульманам! К тому же… Ты помнишь голубку, которую я видел сегодня утром?

— Но я ее не видел, государь.

— Но я ее видел, тамплиер.

Четвертого июля войска крестоносцев оставили лагерь в Бетнубе, из которого при ясной погоде можно было увидеть очертания Иерусалима, и двинулись назад, в Яффу. Крестоносцы, уставшие ждать нового Арзуфа, разбегались кто куда. Французские полки, возглавляемые де Дрё, де Баром и де Бриенном, двинулись через Саронскую долину в Тир, куда, по слухам, опять возвратился герцог Гуго де Бургонь с большим пополнением. За ними последовали и итальянцы.

Ричард же чем ближе была Яффа, тем лучше чувствовал себя. Его уже не знобило, не лихорадило, а прыщи исчезли с кадыка, подобно крестоносцам с гор Иудейских. Он встретился с Беренгарией в замке Мерль и жадно припал к ее устам, благоухающим тонтурскими арбузами. И она сказала нежно:

— Мой Иерусалим возвратился ко мне.

— Я снова весь в ржавчине, Беранжера, — сказал Ричард.

— Я знаю. Это потому, что ты не захотел, чтобы я была рядом, сердце мое.

— Нет, Беранжера, нет! Я и сейчас не хочу, чтобы ты видела меня в моей немощи. Я прошу тебя как можно скорее отплыть на Кипр. Моя ржавчина проходит, и когда я не буду столь отвратителен, я, заключив мир с Саладином, приплыву к тебе. Наш добрый Робер отвезет тебя туда, к нам, в Базилею Кефалию. Это будет наша последняя разлука.

Королева долго не соглашалась, но, видя, как муж страдает от того, что ему приходится являться пред нею в столь плачевном состоянии, наконец сдалась его уговорам. Она сопроводила его до Сен-Жан-д’Акра, куда съезжались все вожди крестового похода для совместного обсуждения дальнейших действий, и оттуда уплыла на Кипр под защитой коннетабля Робера де Шомона.

Самочувствие Ричарда с каждым днем улучшалось. То ли лекарство, предписанное Лутрофорией, оказалось и впрямь правильно составлено, то ли Саладин действительно собирался перейти в Христову веру, и это было наградой Ричарду от самого Спасителя, а может — и то и другое вместе действовало во благо короля Англии. Он даже начал жалеть, что отпустил от себя Беренгарию. Но не возвращать же ее обратно, если скоро самому плыть на Кипр.

Тем временем от Саладина не поступало никаких вестей, сенешаль Жан де Жизор куда-то запропал, а в Тире внезапно скончался герцог Бургундский. Естественно, поползли слухи о том, что его убили ассасины и что убийцы были наняты Ричардом Львиное Сердце, который поклялся прикончить Гуго де Бургоня, если тот осмелится вновь появиться в Святой Земле. Между англичанами и французами нарастало ожесточение, грозившее тем, что война, пылающая ныне на берегах Сены, Сарты и Луары, может загореться и здесь, в Леванте.

В конце июля пришло известие о том, что войска Саладина стремительно двигаются по направлению к Яффе, и явно не для того, чтобы любезно обниматься с крестоносцами. В это время, не дожидаясь перемирия, которое почему-то казалось всем уже давно решенным делом, рыцари, особенно из числа тех, кто приобрел в Святой Земле кое-какое имущество, спешили на корабли, плывущие в Дуррацо и Константинополь, Геную и Марсель, Венецию и Мессину. Никогда еще под рукой у Ричарда не оставалось столь слабого воинства. Но делать было нечего, и, быстро собрав то, что можно было собрать, король Англии погрузился на корабли и двинулся к Яффе по морю.

Саладин полностью отплатил Ричарду коварством за коварство. Его войска захватили замок Беренгарию, окружили Яффу, взяли главный вход в город и готовились к решительному приступу на цитадель. Промедли Ричард еще хоть сколько, и участь Яффы была бы решена в пользу египетского султана. Но король Львиное Сердце явился как раз вовремя. Первого августа его корабли подошли к берегам Яффы. Сам Ричард стоял на носу переднего легкого энека, нетерпеливо хватаясь за рукоять своего Шарлеманя и покрикивая:

— Скорей! Скорей! Ну держись, Саладин! Сейчас ты у меня примешь христианство! Мой меч будет твоим крестным отцом!

Господь смилостивился над Ричардом, подарив ему еще одну победу над Саладином. Когда энек приблизился к берегу, Ричард, не дожидаясь причаливания, первым прыгнул в воду, окунулся с головой, но выбрался и, мокрый, страшный, злой, излучающий во все стороны отвагу, бросился в бой, кипящий под стенами города. И, зараженные его неуемной смелостью, крестоносцы спешили с кораблей на берег и врубались в битву с остервенением. Оттеснив сарацин от цитадели, они принялись очищать от них город и окрестности. И тут король Львиное Сердце был впереди всех. Уже верхом на своем огненном Фовеле он скакал по улицам Яффы и рубил жестоко во все стороны, сея и сея смерть, а сам оставаясь неуязвимым, будто бог войны.

— Йибли Салах-ад-Дин! Йибли Салах-ад-Дин![140]— кричал он диким голосом, сгорая от жажды разрубить пополам того, которого он так возлюбил во время этого похода. Но вместо Саладина ему приходилось пока довольствоваться убийством его воинов. Он сбился со счету, скольких сарацин довелось отправить ему на тот свет или покалечить. — Вот вам мое крещенье! Вот вам мой Христос! — кричал он, обезумев от схватки, от неиссякаемой жажды истребления неверных. И он и Фовель оба были перепачканы кровью, но когда битва окончилась, Ричард все еще не насытился убийством, душа его кипела, а рука готова была еще и еще рубить и колоть.

— Сегодня вы были подобны взбешенному льву, истребляющему стадо газелей, — сказал барон Меркадье. — По-моему, вы готовы были убивать своих, когда не стало вокруг сарацин. Не так ли, ваше величество?