Вражеских лучников больше не осталось, увидел Аддаф, выглядывая через плечи двух передних шеренг, — все рассеяны и порублены. Однако в кольцо пик все же проскользнул кто-то с арбалетом и сейчас обстреливал как раз тот участок строя, где стоял Аддаф, и злобный выхлест болтов очень ему не нравился.

Прицел Прицелов обращал на них внимание не более чем на грибной дождик, вышагивая вдоль рядов с поднятым луком, оценивая ветер и расстояние по зеленой и красной лентам, развевавшимся на конце лука. Гасконские арбалетчики, взопревшие и сердитые из-за того, что приходится трудиться самим, взводили свое оружие, упирая его в живот, и давали редкие, разрозненные залпы, а валлийцы презрительно скалились над ними.

— Наложи!

Шелест длинных стрел, надвигаемых на витые тетивы.

— Натяни!

Циклопический скрип напряженного дерева, будто открывается тяжелая дверь.

— Стреляй!

Бог разорвал небеса, как дешевое полотно, и в пикейном кольце поднялся крик. Настоящее смертоубийство началось.

* * *

Будто кто-то пнул циклопическое осиное гнездо, и к ним устремилась безумная черная жужжащая масса. Окрик раздался, как только выпустили стрелы, и Хэл увидел, как отрок рядом с ним обратил свое млечно-белое лицо к небу, высматривая их.

— Пригнись, Тэм, твою задницу, — прошипел его сосед, и мальчишка увидел, что все остальные, сгорбившись, уставились в землю, словно пытаясь взглядом пробурить дыры в залитой кровью грязи. Владельцы стальных шлемов съежились, словно в чаянии уместиться в них целиком, а обладатели кожаных или вовсе никаких безотчетно прикрыли головы руками; пики гремели, перестукиваясь, как камыши на ветру. Хэл подобрался, кожа покрылась мурашками, будто стараясь натянуться потуже перед ударом.

Осы жужжали и свистели. Тэму пришло в голову, что звук такой же, как у гравия, который он швырял о стену мазанки Агнес, когда пытался ночью выманить ее на улицу. Но вместо того, вспомнил он, вылетел ейный папаша и велел ему проваливать…

Выпрямившись, обернулся к Эрчи поблагодарить за добрый совет — Христе, угоди мне такая в глаз, напрочь изуродовала бы мою красу, хотел было сказать — и тут увидел перья, нелепо торчащие сбоку на шее Эрчи, будто малая птаха. А потом сообразил: это все, что осталось на виду от древка длиной в добрый ярд с металлическим наконечником, вошедшего в ключицу Эрчи и прошившего его коленопреклоненное, так и оставшееся стоять тело, — и взвыл.

Увидев, как зарыдал млечнолицый отрок, Хэл принялся похлопывать соседа по плечу, будто раненого пса. Ему хотелось сказать мальчонке, что его друг не страдал, что он наверняка мертв, потому что ни одному человеку не пережить того, что стрела учинила с его внутренностями. Но подумал, что мальчонка и без того это знает.

Да и времени на разговоры не было, потому что второй шквал уже рушился на них, и три снаряда взрыли дерн у его ног. Человек перед ним покачнулся под низкий колокольный звон попадания по стальному нагруднику, и стрела переломилась. Но человек все равно рухнул, будто огретый булавой вол, сипя и хлопая ртом, как рыба, из-за спавшихся от удара легких. Их стрелы убивают, даже не войдя в тело, увидел Хэл, борясь с всколыхнувшейся в душе паникой, и эта мысль пришла в голову не ему одному.

— Они расстреляют нас во прах, — гаркнул Уоллес, — коли мы останемся здесь, абы дозволить сие. Пора уходить, парни. Ступайте ныне, разом! К лесу. Ныне, шаг! Шаг! Шаг!

К лесу. Короткая прогулка по останкам мертвых лошадей, стонущим раненым и окровавленным трупам. До опушки всего-то пять минут ходу, подумал Хэл, если только не находишься в нескладном кольце людей, пытающихся двигаться в одном направлении и поддерживать подобие формы. Тридцать минут, если повезет, скорбно подумал он; чуть дольше, и уже никакого проку.

Осы прилетели снова, жаля свирепо и зло. Люди кричали, визжали и валились, наталкиваясь на соседей, с проклятиями отталкивавших их. Медлительно, как исполинский издыхающий слизняк, шилтрон рывками тащился к опушке, оставляя склизкий кровавый след из убитых и раненых.

* * *

— Надобен Уоллес, государи мои, — проскрежетал Эдуард, слушая бреньканье тетив и визг стрел усердных лучников. Прямо музыка, думал он. Песнь битвы, как речитатив монахов — песнь церкви.

— Надобен Огр, — повторил он, и граф Линкольнский, забрызганный грязью и кровью, улыбнувшись, отдал ему салют мечом и захлопнул свое новое свинорылое забрало.

— Жестокий Ирод, — рявкнул он приглушенно, с металлическим отзвуком, — более растленный, нежели Нерон. Он будет повержен к стопам Вашего Величества!

* * *

Хэл понимал, что рыцари кружат, как волки вокруг оленя, поджидая для наскока момент величайшей слабости — и уже скоро… Он не знал, как дела у других колец, но то, в котором находился он сам, превратилось в кошмар, липкий от пота, страха и крови умирающих.

Медленно растягивающееся кольцо приобрело форму яйца и приостановилось, чтобы ряды с одной стороны перестроились. Его порядки поредели; места в середине стало больше, так что теперь Хэл мог ходить, помогая пятящимся переступать трупы лошадей, еще стонущих людей, некоторые из которых умоляли взять их с собой, — но всех их извергали без милосердия.

Они ступали по чему-то сочившемуся мозгами, скользили по телесным жидкостям и чавкали по внутренностям, слышали последний пукающий выдох мертвых, наступая на них и находя в себе самих довольно дыхания лишь для того, чтобы пробормотать «Ave Maria, Gracia plena»…

Увидев меч, Хэл наклонился поднять его и уставился на незряче таращащиеся кровавые останки Макдаффа Файфского с громадной иссиня-черной дырой сбоку головы, будто взорвавшееся яйцо. Моргнул раз-другой; мысли закружились в голове: значит, Макдафф все-таки не сбежал и поплатился за это. Потом Уоллес вдруг опустился на колени, и ошеломленный Хэл на миг подумал, что в него попали. Стрелы, неустанно и стремительно выпускаемые искусными руками, взмывали стаями, как всполошенные скворцы с поля.

— Ах, смилуйся над ним Христос, — проговорил Хранитель, поднимаясь, и Хэл увидел окровавленное лицо и затоптанные, смешанные с грязью останки его кузена — Саймона, вспомнил Хэл, сладкоголосого певца.

— Не останавливайтесь! — гаркнул командир шеренги. — Уж недалече!

Достаточно далеко, подумал Хэл. Прошла целая вечность; опушка стала ближе, маняще близко, да не прикоснешься.

Песнопение заставило людей поднять залитые по́том лица с потрескавшимися губами, красные, как поротые зады, с тугими побелевшими морщинами страха вокруг губ и глаз.

Песнь катилась из торжествующих глоток слева, и все слышавшие понимали, что пикейное кольцо разорвано и погибло, что оба других шилтрона сломлены, люди с воплями бросились врассыпную, а их преследуют и истребляют, как разбежавшихся кур.