А может быть, сознание связано с особым состоянием вещества, аналогичным твердому или жидкому? Для такого состояния вещества уже придумано имя – «перцептоний», и его определяют как наиболее общее вещество, ощущающее субъективное самосознание. Наличие такого состояния вещества согласовывалось бы с эмерджентной природой сознания. Или же, возможно, существует поле сознания, приводимое в действие критическими состояниями материи, так же как поле Хиггса порождает массу материи? Эта идея кажется безумной, но, может быть, для понимания такой ускользающей концепции как раз и нужны безумные идеи?

Некоторые утверждают, что ничто физическое никогда не сможет дать ответа на вопрос о том, как ощущается сознание моего собственного «Я», что само существование сознания предполагает наличие чего-то, расположенного за пределами физического мира. Но если разум может воздействовать на материю, то обязательно должны существовать физические принципы, соединяющие эти два мира, – и, стало быть, существует и возможность их научного исследования.

Возможно, вопрос о сознании вообще относится не к ведению науки, а к ведению языка. Такова позиция философской школы, ведущей свое начало от Витгенштейна. Витгенштейн исследовал проблему индивидуального языка в своих «Философских исследованиях». В процессе обучения значению слова «стол» можно показать на стол и сказать: «Вот это – стол». Если я покажу на что-то, не соответствующее тому, что в обществе принято считать столом, меня поправят. Витгенштейн спрашивает, применим ли тот же принцип к слову «боль». Понятие боли не затрагивает объектов, находящихся вне нас, на которые можно было бы указать и которые можно было бы назвать болью. Допустим, мы можем выделить выходной сигнал сканера фМРТ, который всегда соответствует моему ощущению боли. Но, если показать на экран и сказать, что вот это и есть боль, будет ли то, на что мы указываем, соответствовать тому, что мы выражаем словом «боль»?

Витгенштейн считал, что проблема исследования индивидуального мира наших квалиа и ощущений – это проблема языковая. Как можно передать другому смысл выражения «здесь болит»? Невозможно. Кажется, что высказывание «у меня [есть] зубная боль» имеет то же качество, что и «у меня есть стол», и нам хочется предположить, что это понятия одного порядка. Мы предполагаем, что существует нечто, называемое «моей болью», в том же смысле, в котором существует нечто, называемое «столом». Кажется, что это высказывание означает нечто, но, по мнению Витгенштейна, оно не содержит абсолютно ничего: «Путаницы, занимающие нас, возникают, когда язык находится на холостом ходу, а не когда он работает»[109].

Например, если вы испытываете некое чувство и заявляете: «Мне кажется, что это боль», я никак не могу вас поправить. У меня нет критерия, позволяющего установить, соответствует ли то, что вы чувствуете, тому, что я подразумеваю под словом «боль». Витгенштейн задается вопросом, можно ли продемонстрировать боль, уколов вам палец и заявив: «Вот что такое боль». Если вы ответите, например: «О, я знаю, что означает “боль”, но не знаю, является ли болью то, что я чувствую сейчас», то Витгенштейн отвечает, что «мы бы просто покачали головой и вынуждены были считать [ваши] слова очень странной реакцией, с которой мы просто не знали бы, что делать».

Мы можем взяться за проблему определения того, что происходит в наших головах, представив себе, что у каждого из нас есть коробка, в которой что-то находится. Каждый из нас называет то, что находится внутри его коробки, жуком, но никто из нас не может заглянуть в коробки других, только в свою собственную. Поэтому вполне возможно, что у всех в коробках находятся совершенно разные вещи, или что их содержимое постоянно изменяется, или же что там вообще ничего нет. И тем не менее все мы называем содержимое своей коробки жуком. Но для тех, у кого в коробке ничего нет, слово «жук» означает ничто. То есть это вообще не название. Имеет ли в таком случае это слово какое-нибудь значение? Подобен ли наш мозг коробке, а сознание – жуку? Получили ли мы наконец с появлением фМРТ возможность заглянуть в чужие коробки и выяснить, одинаковые ли у нас с вами жуки? Может ли машина спасти сознание от языковых игр Витгенштейна?

Витгенштейн рассматривает, как предложение или вопрос вводят нас в заблуждение, заставляя поверить, что они что-то означают, потому что их форма точно соответствует форме настоящего предложения; однако при внимательном изучении оказывается, что они не имеют никакого смысла. Многие философы считают, что на этом и основана проблема сознания. Она не является научной проблемой и исчезнет из числа нерешенных задач, как только мы признаем в ней обыкновенную языковую путаницу.

Дэниел Деннет – один из тех философов, которые продолжают традицию Витгенштейна. Он считает, что в будущем мы признаем, что длительные дискуссии об идее сознания не имеют смысла за исключением обсуждения физических сущностей, по-видимому необходимых для его существования. Например, если мы встречаем машину или организм, действующие в точности так, как мы ожидали бы от обладающего сознанием существа, мы должны просто признать их имеющими сознание. Вопрос о том, зомби это или нет, ощущает ли такое существо что бы то ни было, следует просто оставить без внимания. Если невозможно отличить бессознательного зомби от сознательного человека, зачем нужно слово, описывающее разницу между ними? Слово, описывающее разницу, имеет смысл, только когда мы знаем, что такая разница существует.

Деннет приводит в подкрепление своей позиции пример витализма. С витализмом произошло то же самое: мы отказались от идеи существования некоего особого ингредиента, жизненной силы, которая вдыхает жизнь в набор клеток. Если мне покажут набор клеток, способных к самовоспроизводству, который при этом мяукает и мурлыкает, как кошка, и заявят при этом, что в нем на самом деле нет жизни, меня будет довольно трудно в этом убедить. Кое-кто считает, что споры о сознании ждет та же участь, что и дискуссии о витализме. Витализм был попыткой объяснения того, как физическая система может иметь свойства, которые считались принадлежащими живым организмам, – воспроизводство, самоорганизацию, приспособляемость. Как только этим механизмам нашлось объяснение, проблема жизни была решена и потребность в жизненной силе исчезла. Но в случае сознания некоторые полагают, что вопрос о том, как физическая материя порождает субъективный опыт, не может быть так же решен через открытие соответствующих механизмов именно по своей чрезвычайно субъективной природе.

Появление необычайных новых приборов и технологий сделало наш внутренний мир более прозрачным. Умственная деятельность – частное дело каждого, но физическое взаимодействие с миром происходит открыто. До какой степени можно проникнуть в частную, скрытую область при помощи анализа того, что нам открыто? По всей видимости, мы можем дойти до стадии, на которой я смогу сказать, что вы думаете о Дженнифер Энистон, а не о теореме Пифагора, просто посмотрев, какие нейроны возбуждаются у вас в мозге.

Но могу ли я, разобравшись в возбуждении нейронов, познать, что вы испытываете, будучи собой? Смогу ли я когда-нибудь отличить сознательное существо от зомби? В моем желудке содержится целых 100 миллионов нейронов, 0,1 % от числа нейронов моего мозга, и все же он не обладает сознанием. Или обладает? Могу ли я узнать, есть ли у моего желудка сознание, отдельное от моего? В этом и заключается суть вопроса сознания. Мой желудок может начать общаться со мной, но как мне узнать, испытывает ли он те же ощущения от красного цвета, влюбляется ли он так же, как я? Я могу просканировать его, прозондировать его электродами, выяснить, что его схема соединений и процессы возбуждения аналогичны мозгу кота, в котором содержится такое же количество нейронов, – и это все?