Хозяйка выщипнула из его руки доллары и спрятала их под свое тряпье. — Луски дама уехай! — Она оттопырила пальцы, показывая, как давно это было.

— Она заболела? — Путко испытывал мучительную, накатывающуюся валом тревогу. — Она уехала одна? Кто-нибудь за ней приходил?

Китаянка съежилась, голова ее, как у улитки в раковину, вжалась в ворот курмы:

— Моя дома не бывай… Моя ходи… Моя не видай, не знай…

«Тяжело заболела? Тиф?.. Холера?..» Только этим он мог объяснить, что в комнате не осталось ни одной ее вещи.

Он поехал по больницам Харбина. Сколько женщин-беженок, оказывается, в этих скорбных приютах! Но Ольги нигде не было. Тревога росла. Тревога, смешанная с постоянной тоской. Павел Иванович говорил: плохо, когда разведчик перестает испытывать чувство тревоги. Точно так же, когда утрачивает ощущение новизны, остроту восприятия окружающего. Но у Антона все шло гладко. Может быть, чересчур гладко?.. В чем его просчет?.. И прежде всего, важнее всего — где Ольга, что с нею?

Он не находил себе места. Хотя, понаблюдай кто-нибудь за ним со стороны, выглядел просто озабоченным делами предпринимателем.

Костырев-Карачинский заявился поутру в контору «Лотоса» с опозданием. И одетым не как клерк: мундир, наплечные ремни, фуражка с кокардой.

— Изволите почивать? — не сдержал раздражения Путко. — Или явились за расчетом?

— Скоро рассчитаемся, босс, — нагловато ответил Катя. — А сейчас есть у вас пару часиков? Хочу показать кое-что. Весьма любопытненькое.

Костырев-Карачинский загадочно улыбался. В его улыбке Антону почудилось шакалье. Оскал? Зловещий и в то же время трусливый. Щерится, а сам поджимает хвост. Представление о шакале не вязалось с обликом заматерелого широкоплечего мужчины, но выражение его лица было как раз таким… Куда собирается тащить его Катя? И это облачение… Наверняка есть какая-то связь с Мульчой, с тем разговором об «орлах» и «особой работенке».

— Сам знаешь, сколько у нас дел! — Он показал на ворох накладных. — Грузы задерживаются — дорога работает сикось-накось, а клиенты требуют. И ты пропадаешь неизвестно где…

— Клиенты обождут. А съездить надо, — с неожиданной твердостью повторил офицер. — У вас машина на ходу?

— Забарахлила. Можно взять такси.

— За ваш счет, конечно, — согласился Катя.

— Куда?

— Час туда, час обратно, не дольше.

Путко вызвал по телефону такси. Шофером колымаги оказался пожилой плешивый китаец.

— В Сумбей, ходя. Да шибче! — приказал ему Костырев-Карачинский, разваливаясь на сиденье.

Поселок находился в двенадцати километрах от Харбина, Путко в нем не доводилось бывать. Зачем Катя везет его туда? На конспиративное сборище — как в Париже, когда готовились учредить «камору расправы»?.. Здесь подобные сборища можно проводить без конспирации… Коль согласился, чего спрашивать? Приедет — узнает.

Они миновали улицы Пристани, пересекли железную дорогу, пробрались сквозь запруженный людом пестроликий грязный Фудзядан — и видавший виды «форд» затарахтел по проселочной дороге, разбрызгивая глубокие лужи, раздавливая на них первый тонкий ледок.

Через полчаса посреди холмистой степи, в узкой долине меж склонов уже сжатых посевов гаоляна, открылось нагромождение глинобитных фанз. Лишь в центре поселка, на небольшой земляной площади — три-четыре более-менее опрятных строения с щитами-вывесками. Жалкое селение. Но не видно ни китайских солдат, ни белогвардейцев.

— Жди, ходя, здесь, — приказал Костырев-Карачинский шоферу. — А мы пройдем пешком, тут недалеко. Разомнем косточки!

Он потянулся.

Они миновали поселок, поднялись на гребень холма. Дорога спускалась вниз. И чем ниже, тем почва становилась более зыбкой, будто они ступали по недавно осушенному болоту. По одну руку по склону холма — выгоревшая жесткая трава. По другую — кучи мусора, отбросов. Городская свалка?.. Антон увидел безбоязненно шнырявших меж отбросами крыс. Они были какие-то особенные — белесые, розовобрюхие, раскормленные, с длинными голыми хвостами. Путко схватил ком земли, швырнул. Крыса не испугалась. Присела на лапах, пискнула, ощерилась. «Как улыбка Кати…»

— Куда ты меня тащишь?

— Скоро узнаете, босс.

Путко ощутил холодок в груди. Пронизывающий ветер?.. Он запахнул ворот плаща. Локтем ощутил плоскую твердость браунинга в нагрудном внутреннем кармане. Неужто он испугался? Что ему опасаться этого щенка? Почудилось что-то в голосе Кати?..

— Читали о рыбах-пираньях? — поинтересовался Костырев-Карачинский. — Они где-то в американских реках водятся. Я читал: хоть человек упадет с лодки, хоть корова — через несколько минут останется один скелет. Крысы здесь — как те пираньи. Бродяг и прочие отходы здесь не хоронят! — Он снова улыбнулся. И снова Антону показалось, будто он передразнивает выражением лица гнусных грызунов.

Они миновали лощину-свалку, поднялись на холм — и тут Путко увидел долину, а посреди нее, за высокой оградой из много рядной колючей, проволоки, — длинные и низкие строения. И сразу как ударило: «Сумбей! Да это ж — концентрационный лагерь!»

Антон слышал об этом, еще чжанцзолиновском, «саде смерти». Теперь здесь содержались советские граждане — рабочие и служащие КВЖД, их семьи. Вот он какой, Сумбей…

— Бывшие чумные бараки, — небрежно бросил Катя. — Как раз для этой сволоты.

Они подошли к воротам. Охранники-китайцы узнали Костырева-Карачинского, с низкими поклонами отворили ворота. Прошли за вторую линию колючей проволоки, вступили на вытоптанную площадку.

Перед длинными черными безоконными сараями-бараками, внутри их, в проемах ворот-дверей — десятки, сотни мужчин и женщин. И дети!.. Изможденные лица. Надсадный кашель. Воспаленные, ненавидящими взглядами сопровождающие белогвардейского офицера и его спутника глаза… Дети! Как много детей! Вон женщина кормит грудью… А вон — беременная женщина.

Только бы хватило выдержки. Антон стиснул кулаки, ногти впились в ладони.

— Подальше от них! Дизентерия. Тиф. Каждые сутки выбрасываем на свалку возами.

Антон вспомнил: «прочие отходы».

— Зачем ты сюда меня привез?

— Сейчас узнаете.

На дальнем краю лагеря темнели сооружения. Антон не мог понять, что они представляли собой. И лишь когда приблизились, разглядел: клетки. Клетки из толстого бамбука высотой в половину человеческого роста.

— Японские коллеги помогли китайцам и нам, — сказал Катя, придерживая шаг. — Недавно схватили одного. Местный. Радист. Работал на Москву.

Он повернулся и посмотрел на Путко.

«Вот оно что!..» Антон едва не сорвал шаг.

Увидел: внутри клеток, на гнилой вонючей соломе — скрюченные человеческие фигуры с какими-то круглыми дисками на шее. Колодки. Ярмо. Голова поверх них будто отделена от туловища. Сплошь облеплена синими мухами. Ноги тоже в тисках деревянных колодок.

Костырев-Карачинский неторопливо шел от клетки к клетке.

— Поначалу китаеза молчал. Да у нас не помолчишь! Заговорил!.. Выпотрошили. Но он действительно не знает ни резидента, ни шифра… — Они подходили к крайней клетке. — Зато выдал сообщницу. Связника. Да она, стерва, молчит! Молчит, что мы с ней не делали! Вот она.

Антон увидел. Не узнал. Не поверил. Над колодой — распатланные седые пряди. Одутловатое лицо с запекшимся ртом. Налитые безумной смертной болью глаза.

«Оля!» — в отчаянии, немо закричало все в нем.

— Молчит! Кто резидент?.. Ничего, сегодня вернется Богословский — продолжим.