улыбнулся. — А вот я всю жизнь пытаюсь расшифровать всего лишь один знак и не могу.

— Какой знак?

— Загадочный знак человеческой души…

— Ну, батенька мой, душа человеческая — потемки. Так стоит ли в ней копаться! — пошутил Радлов. Помолчал, внимательно глядя на Ядринцева, участливо спросил: — Что-нибудь случилось, Николай Михайлович? Какая-нибудь неприятность?..

Ядринцев горестно усмехнулся:

— Машина дала задний ход…

— Машина? Какая машина?.. — не понял Радлов.

— Российская. Дала задний ход и неизвестно куда движется…

— Да нам-то какое дело до этой машины? — пытался свести к шутке Радлов. Но Ядринцев был серьезен и даже мрачен:

— Вот, вот, в том и беда, что мы сидим сложа руки и равнодушно ждем, куда кривая вывезет.

— Да что же делать?

— Протестовать! Сопротивляться! Ложиться в конце концов под колеса этой машины!..

— Да зачем же под колеса?

— Ну, а каким же образом можно остановить эту машину, повернуть ее вспять?..

Радлов смущенно развел руками, не зная, что ответить, заторопился — и ушел от этого разговора…

А Ядринцев, придя домой, в крохотную меблированную комнатку, сел за стол, придвинул листы с незаконченной статьей «Россию пятят назад» и зло, торопливо написал:

«Современное поколение живет крайностями — или не думает о судьбе отечества, или гибнет ни за грош, не сладив с жизненною борьбою…»

Он чувствовал себя опустошенным, бессильным что-либо изменить и приходил в отчаяние.

«Нет более проявления общественной мысли, — сжав зубы, писал он, — нет брожения; жизнь интеллигентного класса уничтожена, университеты зажаты новыми уставами, вольномыслящие профессора вытеснены в отставку…»

Круг замкнулся. Выхода не было.

Однако судьбе угодно было распорядиться жизнью его так, что, казалось бы, уже лишенная всякого интереса и смысла, она вдруг озарилась в конце своем такою сильной и яркой вспышкой, такое бурное, неистовое, по-молодому острое чувство испытал и пережил Ядринцев, словно все для него повторилось, все сызнова началось…

Мартовские дни в Петербурге были полны загадочных разнотолков — короткие, с недомолвками, сообщения северного телеграфного агентства, которыми пестрели столичные газеты, давали для этого обильную пищу: великий князь Георгий Александрович вел переговоры с французским правительством, затем отбыл в Алжир; князь Бисмарк намечен кандидатом в депутаты рейхстага; отставка всесильного премьера Италии Криспи, наобещавшего своему народу с три короба, а не выполнившего и малой доли, король поручил маркизу ди Рудини сформировать новое правительство… Что из этого выйдет? И как эта перестановка отразится на внешней политике России? И нет ли связи всех этих событий с подорожанием плиточного чая в Петербурге? А также с тем, что прибывший в Алжир великий князь не был удостоен при встрече официального церемониала… «Дабы не утомлять его высочество», — тотчас появилась оговорка в газетах.

«Его высочество слишком утомлены», — иронически усмехался Ядринцев, просматривая газеты. Он мог по забывчивости остаться без завтрака, но без газет — никогда. Газеты, казалось, были той ниточкой, которая еще связывала его с жизнью. Ядринцев замечал, что все чаще и чаще наряду с политической смесью на страницы газет просачивались скупые сведения о начавшемся голоде в некоторых российских областях… Каждое утро теперь он отыскивал какие-либо новые известия, подробности.

Голод охватывал не только среднерусскую полосу, но и Западную часть Сибири, Тобольскую губернию, которую прошлое лето постиг недород. Тысячи переселенцев, направлявшихся в Сибирь, оказались в крайне бедственном положении. Какими ничтожными, смехотворными показались Ядринцеву на фоне этих грозно и неотвратимо надвигающихся событий переживания петербургского обывателя, напуганного подорожанием плиточного чая.

А из Курска, Перми, из Тюмени и Тобольска доходили слухи: голод приобретает угрожающие размеры. Начинались эпидемии. Ядринцев попытался написать об этом статью. Но что можно написать, не зная истинного положения дел. Надо было видеть все это своими глазами…

Однажды зашел молодой врач Петр Сущинский, с ним Ядринцев познакомился зимой на одном из благотворительных вечеров. Был он взволнован и чем-то расстроен.

— Слыхали, Николай Михайлович, какое бедствие постигло российских переселенцев, сибиряков? — заговорил он сразу, без предисловий. — Страшное творится. Одного не могу понять: неужто наше правительство не знало положения дел на окраинах и не могло предотвратить этой беды?

— Правительству не до окраин… Да и только ли на окраинах такая беда?

— По всей России, — согласился Сущинский. — Мне говорили, что в Оренбурге стараниями благотворителей учрежден комитет помощи нищим. Открыто общежитие, в котором собрано уже четыреста человек…

— Нашли выход? — усмехнулся Ядринцев. — Общежитие для нищих… Сколько же таких общежитий понадобится, чтобы всех страждущих России приютить? Да и можно ли таким-то образом избавиться от нищеты?

— Что же делать? — спросил Сущинский.

— Не знаю. Не знаю, Петр Григорьевич, — покачал головой Ядринцев, в сумрачной комнате лицо его казалось совершенно белым. — Не знаю, — в третий раз он сказал. — Но думаю, что нынешнему поколению работа нелегкая предстоит. Да, да, Петр Григорьевич, нынешнему, то есть вашему поколению… Вам предстоит искать пути к улучшению и обновлению жизни. А бедствие нынешнее, — после паузы продолжал, — это, если хотите, логическое следствие всей совокупности современных условий. А вы говорите, общежитие для нищих… — опять усмехнулся.

Они помолчали. Быстро темнело.

— А я к вам, Николай Михайлович, с просьбой, — сказал Сущинский. — Не знаю, одобрите ли вы задуманное нами… Дело заключается в том, что мы решили создать санитарный отряд, добровольцы уже есть, и поехать в Сибирь, к бедствующим переселенцам. Но мы не имеем средств. Вот потому и решили обратиться к вам за помощью…

— Ко мне за помощью? — удивился Ядринцев. — Чем же я смогу вам помочь? Средств и у меня, как вы, должно быть, догадываетесь, нет.

Сущинский смутился:

— Догадываюсь, Николай Михайлович. Но…

— Но, — перебил его Ядринцев, стремительно шагнул к нему, взял за руки, крепко сжал, — но, друг мой, обещаю сделать все возможное.

И через два дня, встретив Сущинского, бодрым голосом сообщил:

— Могу доложить: деньги на ваше предприятие найдены! Сибиряков дает. Готовьтесь. И вот еще что… — отойдя немного, остановился и посмотрел на Сущинского. — Не забудьте же включить в список и меня. Вместе поедем в Сибирь.

18

В конце мая санитарный отряд прибыл поездом в Тюмень. Было поздно. Никто их не встречал, хотя Ядринцев накануне дал телеграмму на городское правление. Впрочем, телеграмма могла затеряться, попасть не в те руки…

Ядринцев, поеживаясь, первым вышел из вагона, держа в руках тяжелый дорожный баул. Следом за ним спустились на перрон остальные. Стояли в нерешительности, не зная, куда идти, как быть дальше… Шумная толпа встречающих и пассажиров схлынула, растекаясь в разные стороны, стих гомон, на тускло освещенном перроне осталась лишь группа медиков. Да несколько одиноких, подозрительных фигур неспешно фланировали