— У вас когда-нибудь зуб болел? — глянул на него Ядринцев. Дуброва помотал головой:

— Нет. Но я знаю — поганое это дело, когда зуб болит.

— Ну, так вот, представьте себе, что не один, а все тридцать два зуба сразу разболелись…

— Погано, — вздохнул Дуброва. И минут через пять снова подъехал:

— Ну, як, Миколай Михайлович, не прошло?

Старался отвлечь разговорами. Неутомимый, подвижный — только что был здесь, ехал рядом, а через минуту зычный голос его доносился уже откуда-то издалека:

— Господа, вон за тем перевалом еще один перевал, потом еще, а там и Кяхта! — Останавливался, поджидая двуколку, опять спрашивал: — Ну, как, Миколай Михайлович?

— Ничего. Кажется, отпускает…

— Отпустит. — Ехал с минуту молча, слегка откинувшись в седле, смотрел сощуренными глазами на синеющий перевал, непривычно мягким и задумчивым голосом спросил: — Миколай Михайлович, а вы слыхали байку про Темучина — как он стал Чингис-ханом? После смерти Добо-Мэргэна, — без паузы продолжал, — на жену его Алонг-Гоа спустилась с неба пятицветная радуга, отчего Алонг-Гоа забеременела и вскоре родила сына, которого назвали Бодонцаром. Прошли годы, и стал Бодонцар могущественным, от него и пошел род Буржигинов — девять сыновей, у последнего из которых, Бардом-багатура, родилось еще пять сыновей, одного из них звали Жисукэй-багатур, а у Жисукэй-багатура было шесть сыновей, старшего из них звали Темучин… Когда отец умер, Темучин поселился на берегу речки Кырылун и вскоре был провозглашен ханом. И вот с того дня, как стал Темучин ханом, на Черном камне, величиной с корову, неподалеку от его жилища, каждое утро стала появляться необыкновенная, с радужным оперением, птичка; она прилетала, садилась на камень и звонко пела: «Чингис, чингис…» Потому и стали называть Темучина Чингис-ханом. Однако в тот день, когда он получил это имя, камень вдруг треснул, рассыпался — и выпала из него белая яшмовая печать с изображением ящерицы и двух драконов… И тогда Чингис-хан, собрав большое войско, пошел воевать чужие земли. А всего он завоевал двенадцать земель…

— Красивая легенда, — сказал Ядринцев. — Надо только добавить: не просто завоевал он эти земли, а костьми человеческими покрыл, опустошил и обескровил. Жестокость, варварство, насилие — вот что шло от того Черного камня, — как бы продолжая легенду, говорил Ядринцев. — Камень треснул, осыпался — и вскоре на его месте был воздвигнут храм и выстроен город Каракорум, что значит — черная осыпь… О, великие мира сего умеют обставить черные свои дела красивыми сказками! Знаете, Яков Павлович, — доверительно прибавил, — мы непременно должны найти развалины Каракорума. Это очень важно. И не сами развалины интересуют меня — хочу понять, осмыслить суть явлений, историческую подкладку событий почти тысячелетней давности… Откуда они взялись, что несли человечеству? — Он улыбнулся как-то печально и рассеянно, помолчал, капли пота выступили на его худом, изжелта-сером лице, но глаза светились живо. — Вот ведь как все странно, — сказал немного погодя. — Если бы в свое время, после смерти Добо-Мэргэна, на его жену Алонг-Гоа не опустилась пятицветная радуга и она не родила Бодонцара… если бы на Черный камень не прилетела таинственная птичка и Темучин не стал бы Чингис-ханом, наверное, земля была бы сегодня более свободной и прекрасной, чем она есть, а люди на этой земле были бы умнее, добрее и справедливее… Ах, птичка, птичка, что же ты наделала! — усмехнулся горько и добавил через минуту: — Хочу понять, откуда все это шло, как и почему…

Тот день, когда они приехали в Кяхту, был сухим и жарким. Желтое марево струилось над песчаными далями. И сам поселок возник, словно мираж. Однако по мере приближения мираж не рассеивался, не исчезал, как это бывает, а еще зримее и четче выступал, обрисовывался. Казалось невероятным — видеть это белокаменное чудо здесь, в глубине Сибири, на границе с пустынной Гоби, вдали от всех центров… Но Кяхта — сама была центром. Недаром ее называли «песчаной Венецией»: точно так же, как в Венецию шли караваны морских кораблей, шли и шли в Кяхту караваны «кораблей пустыни» — верблюдов, навьюченных тюками с чаем. Само расположение города казалось, однако, не совсем удачным — вокруг безводные места, только единственный ручеек, тонкой жилкой пересекая равнину, уходил за границу… А между тем в тридцати верстах многоводная Селенга. Почему бы этот форпост не воздвигнуть там? Явилось ли это ошибкой, просчетом, неоправданной поспешностью строителей или, напротив, решение было продуманным и дальновидным? Позже Ядринцеву удалось докопаться да истины — все оказалось умно и просто. Когда более полутора веков назад русский посол Савва Лукич Рагузинский, подписав договор с Китаем о караванной торговле, приискивал место для пограничного пункта, ему советовали построить его на одной из больших речек. А Рагузинский выбрал самую неприметную, мелководную Кяхту.

— Да что ж это за вода, курице по колено! — говорили ему. — Неужто другого места нет?

— Вода-то водою, — отвечал Рагузинский, — да важно, откуда она течет… — И пояснил свою мысль: — Кяхта, можно сказать, единственная в округе речка, которая течет не из Китая, а в Китай…

— Разве это имеет какое-то значение?

— Имеет, — сказал Рагузинский. — Имеет, господа! Мы хотим, как вы знаете, жить в мире и хорошо торговать с китайцами. Но коварство и злоба китайских купцов и торговцев мне давно известны, при случае они могут и воду отравить, если эта вода течет не к ним, а от них… Так что обережа не помешает.

Так была основана Кяхта, ставшая впоследствии городом сибирских миллионеров, где насчитывалось всего лишь около сорока домов… Но какие это были дома! Построены с размахом, на широкую ногу. Здесь все было прочно, изысканно. И, как нигде, контрастно. Голая степь, дыхание пустыни и синеющие вдали горы; монотонное, на одной ноте звяканье ботала, подвешенного на шею вола, и звуки рояля, доносящиеся из открытых окон лушниковского или трапезниковского особняка… Степные наездники на маленьких косматых лошадках; важно и медлительно, как само время, шагающий верблюд, с узкоглазым и бронзоволицым номадом, сидящим меж горбов, завернутым, несмотря на жару, в тяжелую баранью шубу; и разговор в гостиной миллионера Лушникова, куда был приглашен в этот вечер и Ядринцев, о знаменитом парижском портном Ворте, которому заказаны платья для жены и дочери. Дочь тут же, красивая, неглупая, но излишне кокетлива. Картины, гобелены, зимний сад, обширный двор с бассейном… Напротив лушниковского дома — воздвигнутый итальянцами кяхтинский собор. Лушников степенный, медлительный, говорит озабоченно:

— Англичане удобные партнеры, торговать с ними выгодно, одно плохо — не под рукой живут. Но ничего — торгуем. На лондонской верфи пароход «Иннокентий» построили для нас, на воду спустили