25 сентября 1942 г., через четыре дня после отправки последнего эшелона из гетто в Треблинку, Хозенфельд присутствовал на обеде, где среди прочих находился штурмбаннфюрер СС доктор Герхард Штрабенов и его одетая с иголочки любовница; как почти не сомневался Хозенфельд, ее костюм и украшения происходили из награбленного в гетто. Расслабившись во время пирушки, Штрабенов похвалялся властью, выставляя себя «господином гетто». «Он говорит о евреях, – отмечал в дневнике Хозенфельд, – будто о муравьях и тому подобных насекомых. А о “переселении”, то есть о массовом убийстве, как об уничтожении клопов, когда проводят дезинфекцию дома». Хозенфельд поражался, как можно есть за «богато накрытым столом, тем временем как вокруг такая жуткая нищета и люди умирают с голоду. Как можно молчать? Почему никто не протестует?». Основная деятельность Хозенфельда в период большой депортации из Варшавы сосредоточивалась на спортивных мероприятиях школы, которой он занимался по поручению вермахта. Он организовал недельные соревнования с участием 1200 атлетов, собравшие многотысячную аудиторию, что послужило на пользу поднятию боевого духа военнослужащих, после чего Хозенфельд воспользовался честно заслуженной неделей отпуска и провел ее с женой в Берлине[547].

В отличие от немногих тайных социалистов, Хозенфельд не заботился о каких-то предупредительных мерах по обеспечению собственной безопасности, не скрывая владевших им настроений от коллег-офицеров. Несмотря на неприятие массовых убийств и все возраставшую склонность уравнивать нацистов, в партии которых состоял с 1935 г., с большевиками, он совершенно не рассматривал себя ни в качестве заговорщика против диктаторского режима, ни как предателя дела немцев. Скорее он решил для себя: «Национал-социалистическая идея… терпима только потому, что в настоящий момент является меньшим из двух зол. Большее – поражение в войне». Снимая груз с души в нескольких письмах к сыну Гельмуту, служившему тогда на Восточном фронте, Хозенфельд говорил ему, что способность к приспособлению у немецких солдат, продемонстрированная повсюду, от Северной Африки до арктических широт, «наполняет любого гордостью от принадлежности к этой нации. Можно не соглашаться с тем или этим, – добавлял он, несомненно имея в виду акции против евреев, – но внутренние связи с существом своего народа заставляют человека не замечать недостатки»[548].

Прошло еще восемь месяцев, прежде чем Вильм Хозенфельд сделал следующий шаг и приютил двух евреев в спортивной школе вермахта, находившейся под его началом. А тем временем немцы подавили восстание в гетто, и все оставшиеся в городе евреи находились в подполье. Один из них, Леон Варм-Варшиньский, выбрался из теплушки состава, отправлявшегося в Треблинку, и Хозенфельд с готовностью принял его как польского рабочего. Для учителя католического колледжа Вильма Хозенфельда – ветерана Первой мировой, бывшего одно время штурмовиком, – помощь двум евреям в сокрытии их личностей в Варшаве являлась естественной реакцией – деянием, продиктованным совестью. Однако это не стало вызовом его патриотизму, а уж тем более не заставило Хозенфельда желать поражения Германии, что одно лишь и могло стать гарантией выживания того же Варм-Варшиньского[549].

Немногие чувствовали в себе готовность пойти так же далеко, как Хозенфельд. Для Урсулы фон Кардорфф, молодой журналистки из Deutsche Allgemeine Zeitung, помощь евреям началась с личной встречи. В вечерних сумерках ноября 1942 г. кто-то нажал кнопку дверного звонка, она открыла и в тусклом свете подъезда увидела на одежде у обоих незваных гостей желтую звезду. По их словам, они приехали из Бреслау с картиной ее отца, известного художника-академиста, которую теперь хотели бы продать автору. «Мы дали им какой-то еды, и они немного оттаяли, – вспоминала в дневнике Кардорфф. – Не поддается описанию то, через что проходят эти люди. Они хотят затаиться, прежде чем их поймают, живут точно разбомбленные беженцы из Рейнской области». Отец выкупил у них свою картину, но, как считала молодая журналистка, гостям требовалась не только «материальная помощь, но и поддержка». Разок оказать содействие, поддержать – это одно дело, но готовности сделать большее Кардорффы не испытывали[550].

Как журналист Урсула занималась в газете культурным обозрением. Готовя рождественские посылки воевавшим в тот момент на Кавказе брату и жениху, она решила сделать им сюрприз – вложить в блоки сигарет свои снимки рядом с открытками. Сколько бы ни хотела она помочь евреям выжить, она не желала Германии проигрыша в войне. В новогоднем приложении к газете, посвященном культуре, Урсула смонтировала страницу из фотографий с разных мест сражений от СССР с его снегами до Северной Африки, прокомментировав визуальными материалами тему «Немецкий солдат на боевом посту». Говоря об уходящем годе, она отметила в дневнике, что по сравнению с бомбежками и карточной системой, когда дело доходит до «истребления евреев, в подавляющем большинстве массы [населения] индифферентны или даже одобряют его»[551].

Постепенно депортации и широкомасштабное уничтожение сделались достоянием прошлого. К лету 1943 г. особые отряды эксгумировали и предали сожжению трупы умерщвленных газом в Треблинке, Собиборе и Белжеце, и на протяжении нескольких следующих месяцев эти три лагеря подверглись ликвидации. Даже выкапывание и сжигание тел людей, расстрелянных в Галиции и на Украине, не осталось тайной для населения на внутреннем фронте. Муниципальные работники в рейхе занялись устранением потерявших смысл вывесок и объявлений, запрещавших евреям вход в публичные библиотеки, плавательные бассейны и парки[552].