Костра мы разводить не стали. Просто улеглись и заснули под буками, а поутру проснулись иззябшие и закоченелые. Мы зашагали на восток, хоронясь под голыми деревьями, а внизу, под нами, среди вязкой грязи полей мужчины пахали, с трудом прокладывая борозду за бороздой, женщины сеяли, а детишки с визгом бегали взад-вперед, отпугивая птиц от драгоценного зерна.

— Я так в Ирландии развлекался, — сказал Эахерн. — Почитай что все детство птиц гонял.

— Да приколотил бы ворону к плугу, вот и вся недолга, — подсказал кто-то из копейщиков.

— Или вот еще хороший способ: повесить по вороне на каждом дереве близ поля, — предложил второй.

— Помочь не поможет, зато на душе приятно, — вклинился третий.

Мы шли по узкой тропке между высокими изгородями. Кусты и деревья еще не оделись листвой, и гнезда маячили на виду; сороки и сойки деловито воровали яйца и при нашем приближении поднимали протестующий ор.

— Местные небось уже поняли, что мы здесь, господин, — промолвил Эахерн. — Пусть нас и не видно, да скрываться толку нет: сойки вопят так, что разве глухой не услышит.

— Это не важно, — отозвался я. Я сам не понимал, зачем так стараюсь остаться незамеченным, разве что потому, что нас было мало, а я, как большинство воинов, привык полагаться на численное превосходство и знал, что почувствую себя куда уютнее, как только к нам присоединятся остальные мои люди. А до тех пор мы станем хорониться в лесах и рощах; впрочем, ближе к полудню мы поневоле вышли из-под деревьев на открытые поля, что простирались до Фосс-Уэй. На лугах выплясывали зайцы, в небесах пели жаворонки. Мы не встретили ни души, хотя, конечно же, селяне нас увидели, и, разумеется, вести о нашем появлении стремительно облетели округу. Вооруженные люди — всегда повод для тревоги, и я велел нескольким моим людям выставить щиты вперед, так, чтобы по гербам местные поняли: мы — друзья. Лишь когда мы пересекли римскую дорогу и приблизились к Дун Карику, я вновь завидел человека — женщину. Мы были еще довольно далеко, и разглядеть звезды на щитах она не могла, так что она убежала в лес за деревней и спряталась среди деревьев.

— Люди напуганы, — сказал я Эахерну.

— Видать, прослышали, что Мордред при смерти, — сплюнул он, — и боятся, чем дело обернется; нет бы порадоваться, что ублюдок того гляди издохнет. — В пору Мордредова детства Эахерн входил в его стражу, в результате ирландский копейщик возненавидел короля ярой ненавистью. Мне Эахерн пришелся куда как по сердцу. Умом он не блистал, зато упорства, верности и стойкости ему было не занимать. — Небось думают, грядет война, господин, — предположил он.

Мы перешли вброд речушку под Дун Кариком, обогнули дома и ступили на крутую тропу, уводящую к частоколу вокруг холма. Царила тишина. Даже собаки на деревенской улице не лаяли. Пугало и другое: у частокола не выставили часовых.

— Иссы здесь нет, — проговорил я, тронув рукоять Хьюэлбейна. Отсутствию Иссы как таковому удивляться не приходилось: он проводил немало времени в разъездах по Думнонии, но я очень сомневался, что Исса оставил бы Дун Карик без охраны. Я глянул в сторону деревни: все двери крепко заперты. Над крышами не курится дым, даже кузня словно вымерла.

— Ни одной собаки на холме, — зловеще отметил Эахерн. Обычно в усадьбе Дун Карика ошивалась целая свора псов, и теперь они уже радостно мчались бы с холма нам навстречу. Вместо того с крыши хрипло каркали вороны, им откликались собратья с частокола. Одна птица вспорхнула со двора с длинным, красным, жирным ошметком в клюве.

По пути на холм никто из нас не произнес ни слова. Безмолвие стало первым предвестием ужаса, затем объявились вороны, а на полпути вверх по холму мы почуяли кисло-сладкий запах смерти, от которого першит в горле, и смрад этот убедительнее, нежели тишина, и красноречивее воронов предупредил нас о том, что ждет за открытыми вратами. А ждала нас смерть, и ничего кроме смерти. Дун Карик превратился в могильник. Трупы мужчин и женщин в беспорядке валялись во дворе и загромождали дом. Сорок шесть мертвецов, все без голов. Земля насквозь пропиталась кровью. Дом был разграблен, все корзины и сундуки перевернуты, стойла опустели. Убили даже собак: им хотя бы головы сохранили. Никого живого не осталось на холме, разве что кошки и вороны, да и те в страхе от нас шарахались.

Я шел сквозь весь этот ужас, словно в тумане. Лишь спустя несколько мгновений я осознал, что среди убитых было только десятеро молодых воинов. Верно, часовые, выставленные Иссой; а остальные трупы — это родные и близкие его людей. Был там и Пирлиг — бедняга Пирлиг, он остался в Дун Карике, потому что знал: не ему соперничать с Талиесином, — но теперь он лежал мертвым, и его белые одежды пропитались кровью, а его руки арфиста покрылись глубокими ранами — это он пытался загородиться от ударов меча. Иссы тут не было, и Скарах, его жены, тоже, — молодых женщин в этом склепе не осталось, равно как и детей. Их, верно, увели в рабство и на забаву, а тех, что постарше, перебили заодно с младенцами и стражей, а головы их забрали как трофеи. Резня произошла недавно, ибо тела еще не распухли и не начали гнить. В крови ползали мухи, но в зияющих ранах, оставленных копьями и мечами, еще не завелись личинки.

Я отметил, что ворота сорвали с петель, но ничто не наводило на мысль о сражении, и я заподозрил, что убийц, учинивших побоище, пригласили в дом как гостей.

— Кто это сделал, господин? — спросил один из моих копейщиков.

— Мордред, — удрученно проговорил я.

— Но Мордред мертв! Или при смерти!

— Он обманул нас, — сказал я, ибо другого объяснения придумать не мог. Талиесин предупреждал меня — и я боялся, что бард был прав. Мордред умирать и не собирался; напротив, он возвратился и обрушил военный отряд на свою собственную страну. Он, верно, распустил слухи о своей скорой смерти, чтобы люди почувствовали себя в безопасности, а сам между тем планировал вернуться и перебить всех копейщиков, что дерзнут ему противостоять. Мордред вознамерился раз и навсегда избавиться от докучной узды, а это значило, что после бойни в Дун Карике он отправился на восток к Саграмору или, может, на юго-запад, к Иссе. Если, конечно, Исса еще жив.

Мы сами во всем виноваты, корил себя я. После Минидд Баддона, когда Артур сложил с себя власть, мы решили, что Думнонию защитят копья воинов, верных Артуру и его наставлениям, и что Мордредово самоуправство обуздать несложно, ибо копейщиков у него нет. Никто из нас не предвидел, что Минидд Баддон приохотит короля к войне и что Мордред так преуспеет в сражениях, что привлечет под свое знамя собственных копейщиков. Теперь у Мордреда были копья, а копья — это власть, и первое проявление этой власти я видел перед глазами. Мордред опустошал владения людей, поставленных ограничить его вседозволенность, — людей, что поддержали бы Гвидровы притязания на трон.

— Что будем делать, господин? — спросил Эахерн.

— Поедем домой, Эахерн, — промолвил я, — поедем домой. — Под «домом» я разумел Силурию. Здесь мы уже ничего не сможем поделать. Нас только одиннадцать, и у нас нет ни тени шанса добраться до Саграмора, чьи силы сосредоточены далеко на востоке. Кроме того, Саграмор отлично позаботится о себе и сам, без нашей помощи. Небольшой гарнизон Дун Карика оказался для Мордреда легкой добычей, а вот оттяпать голову нумидийцу — задача посложнее. Не надеялся я и отыскать Иссу, если тот еще жив, так что нам оставалось лишь возвращаться домой в бессильной ярости. Ярость эту трудно описать. В сердце ее таилась холодная ненависть к Мордреду — ненависть беспомощная и мучительная, ибо я сознавал, что не могу сей же час, без промедления, отомстить за этих людей — за моих людей. Мне казалось, я их предал. Меня терзало чувство вины, а еще ненависть, и жалость, и невыносимая печаль.