Он сделал это снова, потом снова и снова, всякий раз нажимая сильнее, и внезапно спичка вспыхнула, опалив его палец. Но он не дал огню погаснуть, обхватив книжицу ладонью и прикрыв всем телом. Затем поднес пламя к конверту во рту и поджег его. Загасил спичку большим и указательным пальцами, не обращая внимания на жар, и спрятал книжицу в карман. Взяв конверт в руку, опустил его горящей стороной вниз, глядя, как пламя ползет по бумаге, разгораясь все ярче. Потом начал водить им туда-сюда над улицей, наблюдая через плечо за колыхавшимся на ветру огоньком.

В его кармане лежали три письма, и он поджег каждое, держа конверт, пока пламя не доберется до руки, и лишь тогда роняя вниз, на улицу. В какой-то момент, глядя через плечо на последнее горящее письмо, он заметил, как человек на той стороне отложил газету, поднялся – и даже будто посмотрел на окно Тома. Но потом он пересек комнату и скрылся из виду.

В кармане Тома Бенеке нашлось несколько монет, и он бросил их, по три-четыре зараз. Но если они в кого-то и попали и если кто-то и заметил их падение, интереса это не вызвало. Его руки начали дрожать от постоянного напряжения, он не знал, что делать, и очень боялся. Вцепившись в раму одной рукой, он вновь обыскал карманы. Но там не осталось ничего, кроме желтого листа; бумажник он положил на комод, когда переодевался. Ни с того ни с сего ему пришло в голову, что его смерть станет неразрешимой загадкой: окно в квартире закрыто – почему, как и откуда он мог упасть? И его тело не сразу опознают – по какой-то причине эта мысль была невыносимой и раздула страх. А в карманах они отыщут лишь желтый лист бумаги.

Содержимое карманов мертвеца, подумал он, один лист бумаги с не поддающимися расшифровке карандашными каракулями.

Он прекрасно понимал, что может умереть; теперь его руки постоянно дрожали. И тут на него снизошло откровение: если он упадет, на этом его жизнь и закончится. Он ничего больше не сможет изменить – и ничего не сможет испытать, ни малейшего переживания или удовольствия. Он пожалел, что отпустил жену в кино, сегодня и в другие подобные вечера. Он подумал обо всех вечерах, что провел вдали от нее, за работой, и пожалел о них. Он с изумлением подумал о своих отчаянных амбициях и о направлении, которое приняла его жизнь; подумал об одиноких часах, ушедших на заполнение желтого листа, который привел его сюда. Содержимое карманов мертвеца, снова подумал он с внезапной яростью. Впустую растраченная жизнь.

Он сказал себе, что не будет просто сидеть здесь и дожидаться падения. Оставалась еще одна вещь, которую он мог попробовать; он понял это некоторое время назад, но тогда не пожелал об этом думать, а теперь вспомнил. Стоя на коленях на карнизе, цепляясь пальцами одной руки за узкую полоску дерева, он знал, что сможет отвести другую руку на ярд, очень медленно, пока не почувствует предела равновесия, а затем со всей силы ударить кулаком о стекло. Если оно разобьется и его кулак окажется внутри, он будет спасен. Он может порезаться, и сильно, но с рукой в комнате он выживет. Но если стекло уцелеет, отдача сбросит его с карниза. Он в этом не сомневался.

Он изучил свой план. Обхватив пальцами левой руки, словно когтями, деревянную полоску, он отводил правую руку, пока тело не качнулось назад. Но у него не было рычага, и он знал, что удар будет слабым, а потому принялся медленно перемещать кулак вперед, пока вновь не опустился на колени и не почувствовал, что ударит с максимальной силой. Однако, посмотрев вниз, чтобы определить расстояние от кулака до стекла, он увидел, что их разделяет менее двух футов.

Ему пришло в голову вскинуть руку и обрушить на окно. Но, попробовав воспроизвести это медленно, он понял, что получится неуклюжий, слабосильный девчачий удар, которым стекло не разбить.

Теперь он знал, что должен ударить от плеча, стоя лицом к окну, с двух футов; но не знал, сможет ли пробить толстое стекло. Все могло получиться – мысленно он видел это, ощущал нервами руки. Но могло и не получиться – это он тоже ощущал; ощущал, как кулак врезается в стекло и мгновенно отскакивает от целой поверхности, как пальцы другой руки соскальзывают, царапая ногтями раму, и он падает.

Он ждал, отведя назад стиснутый кулак, но не торопясь бить; он понимал, что эта пауза может быть всем, что осталось от его жизни. А прожить на несколько секунд дольше, даже на этом темном карнизе, было намного лучше, чем умереть хоть на секунду раньше, чем придется. Его рука устала, и он опустил ее.

Потом он решил, что время пришло. Он не мог вечно стоять на коленях и колебаться, пока не утратит последние крохи решимости и не соскользнет за край. Он снова отвел руку назад, зная, что теперь не опустит ее, пока не ударит. Выставив локоть в небеса над Лексингтон-авеню, прижав побелевшие от напряжения пальцы к узкой раме, он ждал, ощущая, как нарастают тошнотворное напряжение и жутковатое веселье. Они усиливались и набухали, приближая решающий момент; туго натянутые нервы звенели. Он подумал о Клэр – в этой мысли не было слов, лишь тоска и желание, – потом отвел руку еще чуть дальше назад, до боли стиснув кулак, зная, что вот-вот сделает это. И со всей силы ударил по стеклу с криком:

– Клэр!

Он услышал звук, почувствовал удар, почувствовал, как падает вперед, и его рука сомкнулась на занавесках. Осколки стекла посыпались на пол. Потом, стоя на коленях на карнизе, с рукой по плечо в комнате, он начал выдергивать из рамы осколки и крупные куски стекла и бросать на ковер. И наконец, схватившись за края пустой рамы, с победной улыбкой вскарабкался в гостиную.

Он не стал валяться по полу или бегать по квартире, как обещал; с самых первых моментов он ощутил, что находится там, где ему следовало находиться. Он просто повернулся к столу, достал из кармана мятый желтый лист и положил на прежнее место, разгладив его. Затем рассеянно пристроил сверху карандаш. Изумленно покачал головой и пошел к гардеробу.

Там он достал пальто и шляпу и, держа их в руках, открыл входную дверь, собираясь отправиться на поиски жены. Повернулся, чтобы закрыть дверь, и теплый воздух вновь хлынул в узкую щель. И при виде того, как желтый лист и карандаш взмывают со стола и сквозь выбитое окно уносятся в ночь и из его жизни, Том Бенеке расхохотался и закрыл дверь.

«Входите, словно это обычное бюро путешествий, – сказал незнакомец в баре. – Задайте несколько обычных вопросов – насчет поездки, которую хотите совершить, отпуска, чего-то такого. Потом аккуратно намекните на брошюру, но ни в коем случае не упоминайте ее напрямую, дождитесь, пока он сам о ней скажет. А если не скажет, можете выкинуть все это из головы. Если получится. Потому что это будет означать, что вам никогда ее не увидеть – просто вы для этого не подходите. Но если спросите про нее сами, он лишь посмотрит на вас, словно понятия не имеет, о чем вы толкуете».

Я прокручивал это в голове, снова и снова, однако то, что кажется возможным вечером за кружечкой пива, выглядит совсем иначе тусклым, дождливым днем, и я ощущал себя полным болваном, высматривая на фасадах домов нужный номер. Был полдень, мокрый и ветреный, я находился на Западной сорок второй улице в Нью-Йорке и, как и половина других прохожих, шагал в своем старом плаще, придерживая рукой шляпу и наклонив голову, чтобы защититься от косого дождя, и мир вокруг был настоящим и тоскливым, и все это было безнадежным.