Мама недолюбливала коммунистические праздники. Часто к нам приходил священник, которого обычно на Релку приглашала приехавшая в Сибирь из далекой Вологды тетя Люба Лысова, невысокого росточка, ходившая во всем темном и с клюкой. Она славилась на всю округу умением плести кружева из обыкновенных белых ниток. Почти все женщины мечтали иметь на наволочках, пододеяльниках и на платьях ее кружева. Кстати, она прожила что-то около ста лет в бедности и нехватках. Постоянной гостьей у нее была неизвестно как попавшая на Релку Лиза-дурочка, которую все жалели, часто сторонились и побаивались, поскольку считалось, что она могла напустить порчу. А вот Лысова называла ее «дитя Божье» и говорила, что мы все должны по возможности помогать ей в ее непростой жизни.

– Вот ее все кличут дурочкой, а душа у нее добрая, она ни одну собаку, ни одну больную кошку не пропустит, – говорила мама. – Всех несет к себе. Я за ней понаблюдала, людей она видит насквозь. И судьбу может предугадать. Только кому это надо, каждый слушает самого себя.

Знала ли сама Лиза о своей судьбе, и что она предсказывала Лысовой и моей маме, меня, как и всех, это не интересовало. В то время мы жили одним днем, одной минутой, а что будет завтра – узнаем завтра…

У мамы было несколько закадычных подруг. Соседка Нюра Сутырина, Мария Сутырина, которая была родной сестрой деда Михаила, Анна Ножнина, которая была родней моей бабушки, Феня Глазкова, Надя Мутина, Фрося Говорчукова, Паша Роднина, Валя Оводнева, Шима Иванова, Любава Мутина – тот круг соседей, с которыми мама делила все невзгоды и все радости небогатой на события релской жизни. Все они, а часто с мужьями, любили бывать у нас, посудачить, поворошить релские и жилкинские новости, а мужики – порасспросить отца о заветных грибных и ягодных местах. Мой отец места эти не таил, предлагал всем ехать с ним в тайгу, добавляя, что тайги хватит на всех. И бывало, соберутся человек двадцать с корзинами и горбовиками, гуськом потянутся на «вертушку» и почти никогда не возвращаются пустыми.

Чаще всего отец брал мамину родню, а те прихватывали своих знакомых. Половина из них были подростки, девчонки и ребята. Еще отец уступал моим просьбам, и я прихватывал своих друзей – Олега Оводнева или Вадика Иванова. Но предупреждал, что дорога дальняя, идти пешком что-то около двадцати километров. И не по асфальту, а по таежной тропе, через буреломы, болотную низину, Грязный Ключ, да потом еще в гору, тыкаясь носом в камни и выворотни. Таких походов за ягодой было много, но запомнилась первая.

Всего набралось восемнадцать человек, в основном мамины товарки и родня маминого брата Кондрата. Кроме того, он решил угодить своему пожарному начальнику Остроумову и пригласил его с сыном поехать за ягодой. В незнакомой компании они держались обособленно, всем своим видом показывали, что делают одолжение, согласившись поехать с нами. Все шло вроде бы неплохо, но когда стали перебираться через Грязный Ключ, который после дождей расплывался до одного километра шириной, Остроумов, провалившись в жижу, чуть не потерял свой сапог. И тут началось!

Столько высказываний и язвительных замечаний – то не так, другое не так – я, пожалуй, еще не слышал за свою короткую жизнь. И дорога не та, и ветки бьют по глазам, и отдыхаем мало, и зачем только они согласились ехать; можно было сходить на базар и купить ведро-другое, больше не потребуется. Все молчали, посмеиваясь в кулак. Когда дорога пошла в гору, мама попросила меня собирать грибы.

– Придем на место, – сказала она, – грибы и сгодятся, я суп сварю.

Вдоль тропы то и дело попадались подосиновики и даже белые. За полчаса я набрал целое ведро свеженьких, без единого червя грибов.

Где-то к вечеру мы спустились к Иркуту, отец под скалой развел костер и, прихватив собственноручного изготовления совок, который он называл «комбайном», ушел проверять урожай брусники. Когда у мамы закипел грибной суп, он вернулся обратно. Совок был полон ягоды, да еще наполнен котелок. Отец высыпал бруснику в ведро, и оно оказалось полным. Все начали пробовать ягоду. Настроение у отца было приподнятое – не зря, значит, мы проделали далекий путь. А бывало, возвращались пустыми.

Когда мама начала разливать суп, то выяснилось, что многие не взяли с собой ложки. Отец тут же вырезал берестяные кружочки, свернул их кульком, насадил на палочку, и ложка готова. Суп оказался таким вкусным, что многие попросили добавку. Из своей природной тактичности все хвалили маму за то, что она так, на ходу, придумала замечательное таежное угощение. А чуть попозже, когда все, насытившись, побежали умываться и плескаться к Иркуту, Остроумовы улеглись в свою, прихваченную из пожарной части палатку, достали свертки и принялись уплетать заначенную копченую корейку.

К тому времени из рассказов отца я уже хорошо знал, что есть неписаные законы тайги: все, что берется с собой, передается в общий котел; отставшего человека нельзя оставлять одного; сильный всегда поддерживает слабого, и еще многое, многое другое.

Наступила ночь, и здесь отец преподал еще один урок из своей богатой таежной жизни. Вначале под камнем он нам в радость развел огромный костер. Затем, когда сушины прогорели, отец сгреб тлеющие уголья в сторону, заложил кострище пихтовыми ветками, поверх которых мы настелили мох. Таежная перина была готова. Уже в темноте, при бликах маленького костра, мы улеглись на мягкую подстилку, укрывшись прихваченным брезентом и фуфайками. Мы лежали, смотрели на потрескивающий огонь, слушали шум близкой реки, отдаленные крики обитателей тайги, смотрели на близкое звездное небо, и каждый понимал, что такого не увидишь и не услышишь в городе, где все разгорожено заборами, укрыто бетонными стенами и шиферными крышами. Это были не те, привычные нам, костры, которые мы разводили в кустарнике, запекая картошку. Тут мы напрямую соприкоснулись с первобытной, практически еще не тронутой человеком природой; начитавшись книг, я даже пытался сравнить это место с затерянным миром, где умение выживать, приспособиться имело особое значение. Такой перины и такого тепла не было в затерянном мире, нам было тепло, даже можно сказать жарко, от земли, пахнувшей хвоей, шел жар, и вскоре мы заснули как убитые.

Ягоды было столько, что уже к обеду прихваченная нами посуда была заполнена. Отец сделал для меня из бересты два туесочка, но вскоре и они были полны. Остроумовы были без совков, да и горбовики у них оказались какими-то не приспособленными для таких поездок. Поначалу Остроумов решил ссыпать бруснику в вещмешок, но мама сказала, что ягода спелая и быстро подавится.

– Вся работа будет насмарку.

Услышав ее слова, отец без слов отрезал кусок сгнившей березы, вытряхнул из нее труху, из той же бересты вырезал кружок, закрепил его тонкими прутиками и подал Остроумову:

– Здесь на полтора ведра. Если надо, я сделаю еще.

– Только и всего? – удивленно протянул Остроумов. – А не высыплется?

Отец улыбнулся и тут же ссыпал из своего «комбайна» в туесок бруснику.

– Проверяй!

– Ну, Николай, ну, умелец! – похвалил его Остроумов. – Может, ты мне его и наполнишь, чего тебе стоит?