– Что поделаешь, парень. Не ты первый, не ты последний, – сказал машинист. И я остался наедине со своим горем. Электровоз шел без остановок сквозь черную ночь, постукивая на стыках и пугая близкими гудками, которые разрывали мои путаные мысли.

К утру я доехал до Куйбышева, как тогда называлась Самара, сел на такси и помчался в аэропорт Курумоч. По доске объявлений узнал, что через два часа должен был приземлиться самолет из Одессы, который следовал до Иркутска. Но потом объявили задержку рейса по технической причине, и я просидел со своим горем в аэропорту почти два дня. Хорошо, что хватило ума взять билет до Москвы, и с еще одним парнем, нашим курсантом из Хабаровска, мы на Ан-10 полетели в аэропорт Быково.

Командир корабля пригласил нас в кабину и стал говорить, чтобы мы обязательно изучали английский язык. Но мне было не до языка, хотя кабину пилотов я осмотрел внимательно. Конечно, это уже была не кабина нашего маленького Яка. После посадки через весь город на автобусе мы переехали во Внуково. Я сидел и глазел по сторонам: на перекрестках в таких же белых полушубках, как у моих земляков-сибиряков в сорок первом, когда они пришли защищать Москву, стояли постовые и заученными жестами крутили черные в полоску указатели, регулируя потоки машин. В тот момент я почему-то вспомнил отца, который когда-то в нашем доме учил правилам дорожного движения своего младшего брата Алексея.

Так я впервые в жизни попал в столицу нашей родины. Во Внуково мой попутчик курсант познакомился с каким-то проходимцем, и они начали вымогать у меня деньги, чтобы попить московского пива. И я чуть было не отдал, но все же что-то остановило меня.

– Нет, ты же знаешь, что я еду на похороны, – сказал я.

После этого они потеряли ко мне всякий интерес. Позже я встретил моего случайного попутчика в учебно-летном отделе училища, он прошел мимо, как бы не узнав меня.

В Иркутск я прилетел ночью, взял такси, доехал до «Нефтегеологии» и по заснеженному полю, по узкой тропинке, по которой когда-то возвращался после занятий в планерном кружке, побежал домой. В эти часы Релка еще спала. Я перелез через ворота, стукнул в окно. В доме зажегся свет, началось шевеление. И неожиданно в окне я увидел маму. Сердце дрогнуло, но тут же до меня дошло, что это – мамина сестра, тетка Наталья. Они были очень похожи. Когда я зашел в дом, начались слезы, причитания, я увидел дядю Артема, они все ждали, когда я приеду, даже ездили в аэропорт встречать самолет, но почему-то из Оренбурга.

Неожиданно я наткнулся на взгляд моего брата Саши: его глаза смотрели на меня с какой-то непонятной мне, взрослой печалью. В тот последний для мамы день она попросила его сварить вермишелевую похлебку. Для Саши это оказалось непосильной задачей, тогда мама стала руководить процессом, сказала, чтобы он налил в кастрюлю воды, затем, когда вода закипела, попросила посолить, и он бухнул столько соли, что хлебать вермишель было невозможно.

– Как же вы будите жить без меня? – с горечью сказала мама.

Вскоре приехала «скорая», он помог маме одеться. Возле нашего дома проводить маму уже собрались соседки. Перед тем как сесть в машину, мама оглядела их, затем оглянулась на заледенелые окна своего дома.

– Прощайте, детки, думаю, мы уже не увидимся, – сказала она и сделала по снегу шаг к машине. Уже из дверей глянула на прилипшего к окну младшего сына, перекрестила его и сделала слабую попытку улыбнуться. То, чего не смогла сделать, когда провожала меня на вокзале…

Его появление на нашей улице наделало много шуму. Посмеиваясь, говорили, что это было настоящее явление. Поскольку проехать на машине после летних дождей было невозможно, то он нанял бричку, на таких обычно в распутицу добирались на нашу улицу к больным врачи и фельдшера. Дело было под вечер, остановив бричку возле дома Родниных, на землю сошел молодой мужчина, расплатился с возницей, затем приподнял шляпу, поприветствовал сбежавшуюся по такому случаю малолетнюю публику.

Тут же из ворот быстрым шагом вышла принаряженная Полина Дьячкова, подхватила гостя под белы ручки и сделала попытку увести с глаз подальше в дом. Тут же, откуда ни возьмись, точно из-под земли вырос ее сын Колька и, не обращая внимания на смущение матери, принялся разгружать бричку. Мы чуть не лопнули от зависти – первым делом он спустил на землю новенький велосипед. Таких накрученных велосипедов на улице еще не водилось. И если до сего момента у народа еще существовал вопрос, зачем и с какой целью пожаловал к Дьячковым артист (а в том, что он артист, не было и малейшего сомнения, поскольку следом за велосипедом Колька спустил на землю гитару и пообтертый футляр баяна), всем стало ясно: Кольке – велосипед, артисту – все остальное.

И здесь мне неслыханно повезло: увидев в углу ограды перекореженный, со спущенными колесами Колькин велосипед, Кузьма Андреевич – так звали артиста, распорядился немедленно выбросить его на свалку. Я воспользовался его решительностью и попросил Кольку отдать металлолом мне, поскольку у меня не было велосипеда и в ближайшее время такой возможности не предвиделось.

Колька Дьячков был в хорошем настроении.

– Вот, видишь, у забора лежат бревна, – сказал он. – Перепилишь на чурки – велик твой.

Глянув на толстые бревна, я присвистнул: да тут на месяц работы. «Получив такой подарок, мог бы быть пощедрее», – подумал я. Но другого выхода не было.

Пилить бревна мне помогала вся уличная братва. Работали в охотку, почти у каждого были пилы и свои бревна под заборами. С работой мы справились быстро, за несколько дней.

Потом начали приводить в порядок доставшийся мне велик, искать и заменять детали: погнутые педали и спицы, попросили Гошу Мясоедова, который работал на мылзаводе кузовщиком, выправить руль и раму. Олег Оводнев где-то спер вполне приличное велосипедное седло. У него же во дворе мы заклеили и опробовали в бочке с водой камеры. И наконец-то я стал счастливым обладателем «стального коня», без которого в дальнейшем не мог ступить ни шагу. На нем я ездил на Байкал, к девчонкам в пионерский лагерь и даже иногда привозил к Дьячковым самого Кузьму Андреевича, когда он не смог передвигаться на собственных ногах.

С той поры я смотрел на Кузьму Андреевича, как на своего благодетеля. Кстати, его одного все взрослые на улице стали называть по имени и отчеству, хотя мы его про себя называли Кузей. Кое-кто припомнил, что Кузьма Андреевич навещает Дьячковых давно, обычно после вечерних служб в храме он провожал Полину до дому. Полина пела в храме на клиросе, а Кузьма Андреевич был у них регентом. Но потом что-то не заладилось у регента с батюшкой, и он решил уйти на артистические хлеба. Но не в чистое поле, не в городские трущобы, а по уже проторенной тропой отбыл к симпатичной вдовушке. Как говорится, где-то убыло, а где-то прибыло; пресная, тихая жизнь предместья с появлением Кузьмы Андреевича приобрела особый лоск, глядя на своих Колек и Митек, многие вспомнили, что именами называют, а отчеством величают.

В то время еще не было телевизоров и зрелищ было немного, в мелькомбинате, где клуб располагался на месте бывшей церкви, люди, приобщаясь к мировой культуре, срывая двери, рвались на трофейного «Тарзана». Затем появились «Кубанские казаки», «Свадьба с приданым», ну и, конечно, мы старались не пропустить ни одного фильма о войне. Иногда, по большим праздникам, чаще всего на выборы, в клуб приезжали артисты. Но на них попадали не все. Теперь все прорехи культурной жизни поселка закрывал Кузьма Андреевич.