Флоренский ловко обвел вокруг пальца академический совет, возглавляемый консервативнейшим архимандритом Антонием Храповицким, подменив любовь во Христе темным эротическим томлением, потрясаемым вспышками страсти и ревности[669]. В своем «Столпе» Флоренский вывел «Нашу Церковь» супругов Мережковских под именем Церкви Христовой, а их учение о трех Заветах и о грядущем откровении Ипостаси Святого Духа представил в обличии святоотеческого воззрения на Св. Троицу[670].

Едва воцерковившись и сделавшись студентом Духовной академии (1904 г.), Флоренский – надо думать, под влиянием Мережковских, к окружению которых он приобщился также в 1904 году, – загорелся проектом глубокой реформы Церкви, доходящей до сакраментальной актуализации «апокалипсического христианства», – мечтал и о создании некоего «ордена»[671]. Выдумывая новые обряды и делясь этими фантазиями с Андреем Белым, Флоренский, надо думать, проектировал создание секты, альтернативной «Нашей Церкви» Мережковских. Над религиозными исканиями Серебряного века уже тогда путеводной звездой встало слово «мистерия»[672]. И Флоренский вскоре переориентировал свои церковно-реформаторские устремления, задумав «довести до мистерий» наличную православную Церковь[673]. Так или иначе, но, по мнению Флоренского (восходящему с несомненностью к взглядам Мережковского), новой Церкви – идет ли речь об отпочковавшемся от православно-церковного организма образовании или о глубинно трансформированной прежней Церкви – должны отвечать новые межличностные отношения, причем доведенные до последней интимности. Подобно Мережковским, Флоренский полагал, что дух Церкви определяется характером отношений между людьми, а не наоборот, – сектантское существо этого убеждения очевидно.

Самый ранний набросок главы «Дружба» «Столпа…» присутствует в письме Флоренского, студента Духовной академии, к его интимному, хотя и далекому другу Андрею Белому от 31 января 1906 года. Флоренский признаётся, что вся его жизнь стала стремлением к такому «общению с личностью», которое никакое не навязшее в зубах «служение», а «прикосновение голой души к голой душе». Подобные отношения с «Другом»[674] – «всецело человеческие», при этом абсолютно симметричные, взаимные, «которые дают себя, а не своё, и берут меня, а не моё». Вместе с Мережковскими Флоренский убежден не только в религиозной природе таких отношений, но – что особенно важно – и в том, что если и возможно ныне какое-либо богообщение, то только через интимнейшую дружбу: «Рукой щупать Бога – думаю, что если это можно, то не иначе как чрез душу другого, Друга». Итак, страстная дружба признана Флоренским за необходимое и достаточное условие новой общинности! – И вот, основой всякой деятельности «новых» людей (в переписке Флоренского с Белым речь идет о софийном церковном строительстве) двадцатипятилетний экзальтированный юноша объявляет именно такую дружбу: «Если чего можно достигнуть положительного, то только в и чрез такое слияние, так чтобы всегда хотя бы два человека до конца, до дна понимали друг друга, чтобы каждый из двоих представлялся другому бесконечностью» [подчеркнуто мной. – Н.Б.. Язык Флоренского всегда отличался точностью при выражении сокровенных переживаний. Как видно, дружба для него – явление религиозного порядка. Заключительная выдержка из письма к Белому разночтений не допускает – речь идет о проектируемом церковном теле, клетки которого образованы подобными интимно-дружескими парами: «Я увидал, что в таком единстве [дружеском «слиянии» двух] – основание всего [т. е. религиозной общины, «ордена»] и оно постулат всякой жизни»[675]. Хлыстовский корабль, контуры которого явственно проступают в программной речи 1906 г. Флоренского перед Белым, благополучно проследует в экклезиологическую диссертацию молодого богослова…

Смысловой кульминацией учения Флоренского о дружбе (а значит, об обновленной – или совсем новой апокалипсической Церкви) в «Столпе…» является указание, как на высший, авторитетнейший прообраз, на апостольскую общину, организованную самим Христом. На проповедь ученики посылались Им по двое, парами; отсюда автор «Столпа…» заключает, что первоначальная Церковь состояла из «дружеских пар» апостолов… Наименьшая церковная единица, «общинная молекула», по Флоренскому – это не личность, но «пара друзей», объединенных избирательной любовью-филией[676]. «Абсолютно-ценною личность может быть не иначе как в абсолютно-ценном общении» (с. 419): именно умаление личности как таковой – мы это видели – возмущало Бердяева в Мережковском. Для Флоренского состоящая из пар структура Церкви – фундаментальный факт церковной метафизики, засвидетельствованный не кем-то другим, но самим Иисусом. Поразительна безответственная дерзость произвола, разрешающая теоретикам Серебряного века «вчувствовать» в Христа, в Его ближайших учеников свои сомнительные интуиции! Уже в начатках христологии Флоренского присутствуют те двусмысленности касательно личности Спасителя, которые пышным цветом распустятся в «Иисусе Неизвестном» Мережковского. К «античной школе» апостольская община вокруг Христа не имела ни малейшего касательства, суровый иудейский дух исключает и намек на языческие вольности: ученейший юноша, Флоренский, кажется, не понимал этого простейшего факта[677]. Вообще мифотворчество и фантастическое теоретизирование Серебряного века вокруг образа Христа, начавшееся все же не с Соловьёва (самим Христом мало интересовавшегося), а с его alter ego Анны Шмидт, признавшей в лице Соловьёва Христово воплощение[678], нуждаются в особом исследовании. Студенты, поэты, курсистки в то удивительное время ощущали себя избранниками Божией Премудрости, тайновидцами, теургами, посвященными и т. п., призванными повести за собой всё человечество и тем самым спасти мир…

«Дружба, – заявляет Флоренский по поводу филической любви, мистически соединяющей двоих в церковную «молекулу», – исключительна, как исключительна и супружеская любовь» (с. 471). Филия обращена к «единственному», к «избраннику», – она моногамна; она включает в себя «требование ответной любви» (с. 474); в самом «сердце» филии таится ревность («ревность есть сама любовь, но в своем инобытии», с. 469). Иными словами, филия есть страсть, и неслучайно Флоренский говорит о трагизме дружбы[679]. «Мы полюбили трагизм: “сладкая стрела христианства ноет в нашем сердце”, как говорит В. В. Розанов» (с. 417): но насколько верно понимал христианство тот, кого называли «русским Ницше»?! То, что именуется любовью в Новом Завете, с «дружбой» по Флоренскому не имеет ничего общего. «А Я говорю вам: любите врагов ваших… Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?.. Не так же ли поступают и язычники?» (Мф 5, 44–47): взаимной любви-симпатии язычников Христос в Нагорной проповеди однозначно противопоставляет, в качестве новой религиозной ценности, любовь к врагам. А императив Павла – «любовь… не ищет своего» (I Кор. 13, 4–5) – немыслим без решимости на любовь безответную и чуждую ревности. Любовь побуждала Христа страдать, дабы избавить от страданий любимого – человека и человечество; напротив, в учении Флоренского любящий садистически наслаждается страданиями возлюбленного. «Очень часто те, кто наикрепче любил, наиболее заставлял страдать, ибо неведомо, какая нежная и застенчивая жестокость обычно бывает беспокойною сестрою любви» (с. 445): недаром Зинаида Гиппиус считали Флоренского «умным и жестоким»! «Слезы – это цемент дружбы», но одних «слез любимого» любящему недостаточно для доказательства любви к нему – «даже смерти не