Полевой командир афганских повстанцев Саид Аюб Хан подошёл ко мне, больно сжал плечо и сказал:

— Ю вери гуд мэн, Шурик, вери вери гуд мэн индид.

Вот так совершенно случайно, используя Юлдуз Усманову, в качестве психотропного оружия, я выполнил ещё одно задание Михал Ваныча, а именно «подружился с Объектом на тонком, личном уровне»

* * *

Источник сообщает: «В течении последних суток Объект провёл в Ташкенте две встречи. Встречи были организованы бизнесменом Ташбаевым. Объект встретился с товарищем Каном — помощником главного инженера Ташкентского Авиационного Объединения имени Чкалова. На встречи обсуждали перспективы создания СП (совместного предприятия). Во второй половине того же дня Объект встретился с товарищем Муртазаевым — генеральным директором ОАО «Ташсельмаш». Был составлен протокол о намерениях создать на базе Ташсельмаша совместное узбекско-пакистанское предприятие по производству газонокосилок. Пастор».

— Ну вот! А ты говоришь — кожаные куртки привезли продавать. Вот тебе и куртки. Не зря значит, мы с тобой тут время теряем, а? Молодчик, пацан. Кстати, а как там насчёт моей личной просьбы?

— Куртка? Взял, Саи, вернее- Объект дал сразу без разговоров. Я её просто дома забыл, на следующую встречу принесу обязательно.

— Шурик, слова «забыл» не должно быть в твоём словаре. Совсем. Тогда будешь жить счастливо, а главное — долго, понимаешь? Но с курткой специально особо не суетись. Её номер сто десятый. Сейчас не до курток. Смотри вон какие дела заворачиваются!

— Дела. Вместо курток, оказывается тут у нас тефлоновые кастрюли и газонокосилки «заворачиваются». Просто супер.

— Иронизируешь? А тот факт, что во время войны Сельмаш был танковым заводом, это ничего? А Чкаловский тогда военно-транспортный ЛИ-2 собирал, а сейчас флагман ВДВ — ИЛ-76 строит, это тебе как — кастрюли?

Михал Ваныч даже встал и сделал круг по залу нашего секретного кафе-мороженное. Кивнул буфетчице. Потом присел за стол и вытащил из папки какую-то таблицу, пачечьку сумов из которой отсчитал несколько относительно крупных купюр.

— Вот. Распишись-ка! Поздравляю, Пастор! Ты работай побольше, а насчёт «подумай» тут есть кому, понял, нет?

Это были первые тридцать серебренников Родины. Их эквивалент составлял что-то около одной шестой от того, что Саид Аюб Хан платил мне в день, не считая усиленного питания. Я понял, что вставая на опасный путь служения Родине мы не должны сильно сосредотачиваться на аспекте денежной мотивации. Любовь к Родине нельзя измерить в сумах.

* * *

Боже, какое счастье после всех этих длиннющих часов ворваться в вертеп Веры Петровны и обнаружить там уютную и домашнюю, давно поджидающую меня мою Анну.

Анна лежит на кровати, положив голову на скрещённые руки. Она снова без макияжа, это самое страшное её оружие. Глаза такие печальные и немного обиженные и на меня, и на весь мир. Ее розовая домашняя маечка потянулась вверх, обнажив сладкую полоску талии и животик. Мягкий несовершенный кружок увенчанный сережкой. А дальше тонкая застиранная леопардовая юбчока, которая скорее подчёркивает, чем скрывает.

Я набрался смелости и просто лег на эту юбчонку сверху. И мне повезло. Она не сбросила меня на пол холодным взглядом. Она повернула голову и мы вдруг поцеловались.

И был этот поцелуй как чистое, студеное озеро в горах, в которое вам вдруг удалось окунуться после бескрнечно долгого дня в звенящей от зноя пустыне.

* * *

— Ну что махнём в Европу, а? Кушать-то как хочется!

Анна вернулась из душа росистая, снова желанная и крепенькая как свежий огурчик с утренней грядки.

Европа это снова второй квартал Чиланзара. Что ты тут будешь делать? Заклятие долины змей!

— Анюточка, красатунечка моя, а давай рискнём и всё поменяем в жизни?

— Ты мне, что, Шурик, предложение хочешь сделать?

— М-м-может и предложение. Может и хочу. Но для начала — дорога длинной в сколько-то там китайских километров начинается с одного шага. Давай мы сегодня с тобой поднимем бунт!. Давай-ка возьмём, да и опробуем другой ресторан, а? Что скажешь, мать?

— Я тебе дам сейчас «мать»…

Анна воспользовалась своим любимым запрещённым приемом — сбросила полотенце и скрестила ноги. Положив ладони на плечи — слегка прикрыла совершенство груди. Это был акт неприкрытой агрессии означавшей — на колени, бестолковый фавн, кто вообще позволил тут тебе заливаться соловьём?

Я малодушно прикрыл глаза ладонью.

— Я тут на днях был у другана. Его зовут Малявин. По замашкам он вроде фраер, но не фраер — эт точно. Познакомлю, пазнакомлю, а чего не познакомить? Так вот там рядом с ним рестор видел — грузинский. Как его? Гамарджоба что ли… А нет, погоди, не гамарджопа, а «Генацвале». Точно, точно — генацвале. Давай поедим, любимая? Как в омут с головой окунёмся в генацвале?

— Ну хрен с ним. Генацвали так генацвали.

— Мы познали генацвали! Генацвали нас призвали! Чем кормили в генацвали, робко я спросил у Вали!

— Балоболка! Если бы тебе за каждое пустое слово давали доллар, давно в Ниццу можно было переехать. Давай Малявина твоего тоже позовём? Чтобы скучно не было.

Я испытал неожиданный укол ревности. Неужели ей уже скучно со мной? И потом я сразу проиграю на фоне холенного товарища.

— Малявина-то? А чего же не позвать? Можно и Малявина. Слушай, а ты в него не влюбишься? Он ведь богатый — на шведов работает.

— Дурачок ты у меня, Иван-царевич, честное слово.

* * *

Ну что вам сказать? Ресторан «Генацвали» внутри походил на изнасилованный молью инвентарь умирающего провинциального театра, вдарившегося на гастроли с антрепризой Ханумы.

Я глядел в меню мысленно сравнивая его с Европой и предчувствовал великий нагоняй от моей принцессы.

Малявин, как обычно затянулся в свой депутатский черным костюм, красную шелковую рубаху и галстук-президент. То ли от того что люди-генацвали, одетые в костюмы тбилисцев девятнадцатого века экономили на кондиционере, то ли от прямо скажем от агрессивной и красоты и совершенства Барби, с багрового лба Малявина на перегонки слаломом сбегали капелюги пота.

«Мне завтрак старого мегрела, пожалуйста» — просипел он и, невнятно извинившись, сбежал от нас в комнату для мальчиков.

— Какой-то он несчастный, Малявин твой, нет?

— Ещё бы! Понимает фраерюга, что ему за кабак платить придется, хах!

— Да я не об этом! Какой-то он у тебя…обделённый женским вниманием, что ли?

— Анна! Прекрати сейчас же, слышишь? Я сначала убью себя, потом тебя, а насчет Малявина я пока не уверен, может и его убью. Я жутко ревнив, Анна!

Анна довольно хохотнула. Ей всегда льстила неприкрытая констатация её неимоверного женского могущества.