– Делай, делай, делай, – булькает у него в горле. Он толчками выбивает дыхание сквозь разбитый рот.

Она роняет его. Едва коснувшись пола, он тянется к перламутровой рукояти бритвы. Миссис Бенджамин, словно спохватившись об оставленном в духовке пироге, разворачивается и уходит на кухню, так что не видит, как он мучительно ползет по полу, задыхаясь по мере того, как альвеолы легких заливает жидкость.

Дотянувшись до бритвы, он разворачивается, отыскивая, куда ее воткнуть, когда насадка кухонного миксера упирается ему в макушку. Он обмякает с первого удара, но она опускает насадку снова и снова, как выдра разбивает морского ежа. Только на третьем ударе череп раскалывается. Шляпа (теперь совсем красная) сплющивается под ударами. Она продолжает взбивать то, что осталось от его головы, пока среди осколков и клочьев не показываются полупрозрачные щупальца, похожие на плавающую в красной луже медузу.

Она бьет по медузе. Снова, и снова, и снова.

Наконец раздается стрекочущий визг, словно чудовищный сверчок ищет подругу. И то, извивающееся и полупрозрачное, вздрагивает, обращаясь в белую пену, в пузыри, плывущие в море крови.

Исчезают.

Миссис Бенджамин роняет миксер.

Она его убила. На самом деле убила.

Это невозможно. Мать сказала, что такого не может быть. Но вот он, этот незнакомец, быстро остывает у ее ног.

«Что надо делать, – задумывается она, – после братоубийства?»

Платье на ней черное и красное от крови. Она осматривает свои раны (только теперь), когда окно освещается, и она видит молнию, ударившую по дальней окраине Винка.

Дивясь ей, она шепчет: «Нет», но раньше, чем это слово срывается с ее губ, воздух раздирает раскат грома.

Мир живет. Чирикает и стрекочет, кишит, мелькает. «Насекомые? – думает Мона. – Или кто-то другой?» Непослушные ноги Парсона шаркают по твердой земле – Мона тянет его за собой. Луна заливает переулок светом оттенка «Пепто-Бисмол»; взгляд Моны шарит по трещинам забора, ловя движение, уши вслушиваются; где-то крикнул и сразу замолк ночной ястреб. Может быть, даже животные понимают, что благоразумнее держаться подальше.

Мона поворачивает обратно к дому миссис Бенджамин.

– Что вы делаете? – шепчет Парсон. – Говорю же, нам надо уходить.

– Грузовик. – Мона показывает рукой. Черное чудовище стоит за углом от дома. Хорошо, что она не оставила машину перед калиткой.

Пока она помогает Парсону забраться в кабину, по улице гулко раздается несколько ударов. Звучит, будто кто-то разносит на куски мебель. Оглянувшись на дом миссис Бенджамин, Мона ничего не видит. В окнах соседних домов загорается свет. Открываются двери, лучи золотят дорожки во дворах и мостовую.

Мона снова нащупывает свой «Глок». Она не привыкла бездействовать и тем более не привыкла удирать. Но Парсон шепчет:

– Чего вы ждете?

Вскочив за руль, Мона заводит мотор. Она не рвет с места, как того требуют все ее мускулы, а отъезжает осторожно, не привлекая лишнего внимания.

Снова пересчитывает машины. Все на месте. Ни одной не добавилось, не пропало. Конечно, наверняка не скажешь, но кажется, ее визит к миссис Бенджамин прошел незамеченным.

Они едут молча, куда угодно, лишь бы прочь.

– Ей плохо придется? – спрашивает Мона.

– Не знаю, – отвечает Парсон. – Раньше сказал бы – нет, но теперь… так много неясного. Нам обещалось, что мы не умрем, а мы умираем. Было велено не вредить друг другу, но кто-то явно способен повредить или хоть попытаться.

– Вот дерьмо. И что будет, если кто попытается?

Он смущенно хмыкает, словно о таком и заговаривать неловко.

– Что? – повторяет Мона.

– Я уже говорил, – сердится старик. – Кто нарушит правила, будет наказан. Вы сами видели последствия.

– Я видела? Когда?

– Да. Разве я не был наказан у вас на глазах?

– Погодите-погодите. Та кома?

– Да. Я же говорю. Я нарушил правило. Нам не дозволено обсуждать свою природу с посторонними. С теми, кто не знает. Я нарушил этот закон – немного, но и того хватило. То же должно бы случиться со всяким, кто пытается повредить другому. Но, как видно, некоторые ее запреты слабеют. Так что же известно им – кто бы они ни были – и не известно мне?

Летучая мышь попадает в луч фар, взблескивает крыльями и уносится прочь.

– Значит, есть способ обойти запреты, – продолжает Парсон. – Я его не знаю. Я не был с Ней близок. С ней было трудно. Она многого требовала. Никогда не бывала… довольна. Я часто задумывался, не от скуки ли она нас завела. – Он замолкает, чувствуя, что слишком углубился в неловкий предмет. – Так или иначе, может, поэтому я ничего не знаю о собственной Матери. И не была ли она… кем-то вынуждена перенести нас сюда.

Небо к западу от города вспыхивает, за вспышкой следует ворчание грома. Обернувшись туда, Парсон всматривается, что-то ищет в мятущихся облаках, как гадальщица в чаинках заварки.

– А кто был с ней близок? – спрашивает Мона. – Те должны знать, верно?

Парсон молчит.

– Есть такие? – упорствует Мона.

Парсон фыркает носом и утирает его кулаком.

– Есть, – понимает она.

– Да.

– Кто?

– Его… – Парсон ищет вдохновения за окном, – лучше оставить в покое.

– Лучше оставить в покое?

– Да.

– Мистер Парсон… черт, мистер Парсон, вы не замечаете, что ситуация адски чрезвычайная? Честно говоря, мне плевать, что там лучше. Говорите, кто он такой, чтоб его!

Он хмурится, потупив взгляд. Расстегивает и снова застегивает рубашку.

– Он иной.

– Ого, а мне пофиг.

– Едва ли вам будет все равно. Он совсем иной.

– В чем?

Молчание. И снова:

– Совсем, совсем иной.

Некоторое время Мона молча ведет машину. Наконец подает голос:

– Он не… такой, как вы, что ли?

– Не как я?

– Не человек? Нет, черт возьми, не знаю, как сказать. Не внутри человека?

– Нет, – торжественно отвечает Парсон. – Вы правы. Он больше похож на Мать, чем на меня. Чем на кого-либо из нас. – Вздохнув, он трет себе лоб. Мона невольно отмечает, как много человеческого накопилось в его манерах. – В моей семье было пятеро старших, я вам однажды уже рассказывал. Я второй по старшинству. Зовут меня, собственно говоря… ну, многие из наших имен для вас невразумительны. Их не перевести понятным для вас образом. А вот у него имя – другое дело. Оно простое. Смысл остается тот же, как ни переводи.