Она стоит у забора – перед дощечкой с большой дыркой от сучка – и ждет.

Она целый месяц ждала этой минуты.

Слышно, как открывается и закрывается дверь соседнего дома. Хрустит трава под ногами. Кто-то останавливается по ту сторону забора. И Маргарет тянет заглянуть в щелочку. Но она не решается.

В дырочку просовывается женский палец. Обычный палец – довольно длинный, с темно-красным лаком на ногте, с легкими веснушками на последней фаланге. Но при виде его у Маргарет на глазах опять выступают слезы, как у пилигрима, достигшего своей святыни.

Руки у нее трясутся, но ей удается зацепить свой палец за другой, просунутый в дырочку. Тот палец тоже сгибается, обхватывая палец Маргарет, и они обнимаются крепко-крепко, до боли.

Как же, как же ей повезло, что рядом живет Хелен. И как удачно, что однажды осенним вечером в позапрошлом году ей случилось, сгребая листву во дворе, поднять глаза и поймать странный, рассеянный взгляд жены соседа: в ее глазах была тоска. Тихая боль и трепет. Маргарет не сразу поняла этот взгляд.

Хелен, девять лет жившая по соседству, видела в ней красоту. Очень может быть, что давно видела.

Маргарет отвернулась, притворившись, будто ничего не заметила. Но сохранила эту минуту в сердце, как будто единственный взгляд был горячим угольком, согревавшим ее, что бы ни случилось.

Очень долго они незаметно сближались. Переговаривались взглядами, кивками, крошечными, ничего не говорящими другим жестами; чуть больше смелости в рождественском убранстве двора, внезапная склонность слушать по радио Баха среди ночи и, главное, обыкновение раз в месяц выходить к забору. Просовывать палец в дырочку и открываться друг другу на краткую, дивную минуту прикосновения, подлинного соприкосновения. На большее они не осмеливаются. Они даже не заговаривали друг с другом, честное слово: разговор грозил бы наказанием, ожидающим в Винке нарушителей правил. А правилам подчиняются все, тем более местные уроженцы, такие как Хелен и Маргарет; никто не знает, какое наказание ждет нарушителей, зато все знают, что лучше и не знать.

Минута прошла, и они размыкают руки. Это обрушивается как гром, как слепое опьянение, как попытка удержаться на ногах после обессиливающего сексуального экстаза, – им надо возвращаться в тусклый мир, над которым они сейчас кружили, подобно альбатросам на ветру, и прозябать в нем еще месяц, мучительный месяц.

Оправив юбки, они возвращаются по домам. Маргарет садится на диван рядом с Дэйлом, в сороковой раз пересматривающим «Прощай, птичка». Но, пока на экране Дик Ван-Дайк обхаживает Жанет Ли, умоляя ее сделать счастливое лицо, что-то в Маргарет обрывается.

Она снова плачет. Она сама не знает почему. Свою минуту она ведь получила? Разве этого мало?

Дэйл, прокашлявшись, спрашивает, не забыла ли она купить бурбон на неделю, и если да, так небось опять дорогущий, а он все равно на вкус не различит, дорогой пьет или обычный, так пусть она покупает обычный, да? Ты поняла? Поняла?

– Да, – кивает Маргарет. Встает и идет в кладовку за бурбоном.

– Они что… хотят быть людьми? – спрашивает Мона.

– Таково их желание, – подтверждает Парсон. – Одним это удается лучше, чем другим. Они обратили свою тюрьму в рай, хоть и неправильный рай. Они оставили здесь людей и сказали им: «Мы обеспечим здесь здоровую жизнь, только согласитесь жить ею на наших условиях». И, к моему удивлению, люди согласились.

– Согласились? – не верит Мона. – Сами?

– Да, – кивает Парсон. – Поймите, Мона, мои братья и сестры, явившись сюда, влюбились в мечту. В вашу мечту. В мечту вашей страны, вашего народа. Тихая маленькая жизнь… не знаю, исполнима ли эта мечта, но она ваша. Полагаю, она так же соблазнительна для вашего рода, как для моего.

– У каждого дом на четыре спальни, блестящий автомобиль, свое хозяйство, – поясняет миссис Бенджамин. – Трава зеленеет даже там, где вовсе не должна бы расти. Все здесь счастливы.

– Были до недавнего времени, – поправляет Парсон. – До Веринджера.

– Он был из ваших? – спрашивает Мона.

– Он был здесь главным, – объясняет миссис Бенджамин. – В некотором роде. Винк – большей частью его идея. Это он предложил нам брать имена занятых нами сосудов и жить их жизнями, словно они вовсе не умирали. Это было забавно, в свое время.

– Никогда это не было забавно, – возражает Парсон. – Это было глупо. Притворяться иным, чем ты есть, – это всегда плохо кончается.

– Здесь мы расходимся, – говорит миссис Бенджамин. – Я воспринимаю это не так серьезно. Это пустяк, развлечение.

– И вот к чему оно привело, – напоминает Парсон. – В нашей семье умирают. А нам было сказано, что мы никогда не умрем.

При слове «семья» в голове у Моны всплывает давно обосновавшийся там вопрос.

– А… при чем тут моя мать?

– Что? – вскидывается Парсон.

– Моя мать? Она-то тут при чем?

– Ни при чем, – уверяет миссис Бенджамин. – Я уже говорила, что сомневаюсь, бывала ли она здесь, а если и бывала, то никак не замешана.

– Бывала и замешана, – говорит Мона. – Я уверена.

Миссис Бенджамин, хоть и нездешняя, как видно, набралась человеческих привычек, потому что сейчас шумно фыркает.

– Она была здесь, – объясняет Мона, – когда Кобурн начал работу. И перед отъездом что-то сделала с их долбаными зеркалами. Что-то в них поменяла. Думаю, это вас всех сюда и притянуло.

Парсон скребет подбородок. Миссис Бенджамин украдкой посматривает на него и находит в его растерянности оправдание своей.

– О таком нам не говорили, – признает Парсон. – Впервые слышу, что и прежде бывала связь с этими местами.

– Зачем ей это понадобилось? – спрашивает миссис Бенджамин.

– Я думаю, зеркала что-то с ней сделали, – говорит Мона. – В документах сказано, что она засматривалась в зеркала часами. По-моему, это и… свело ее с ума. Она не была шизофреничкой. Она что-то в них увидела. И, наверное, что-то увидело ее. Может, кто-то из вас.

– Если и так, – говорит Парсон, – для меня это тайна.

– И для меня, – поддерживает его миссис Бенджамин. – Я всегда считала, что все устроила Мать. Но какая-то женщина? Человеческая женщина? Как она могла… – Миссис Бенджамин каменеет, но выдох продолжается, и вместо окончания фразы из ее горла вылетает протяжное гортанное «иииииии». Круглые глаза мечутся в глазницах, начинают вращаться.

– Что это? – спрашивает Парсон.

«Ииии» обрывается, сменяется медленным вздохом.

– Здесь кто-то есть, – шепчет миссис Бенджамин.

– Кто? – спрашивает Мона.

Глаза миссис Бенджамин все вращаются с такой скоростью, что Моне чудится потрескивание соединительных тканей.