– Что случилось? – спрашивает Парсон.

Она облизывает губы, щурит глаза. Что-то шевельнулось… кто-то высунул голову – может, посмотреть – и спрятался… и не палец ли там, белый и тонкий в лунном свете?

– Что такое? – не отстает Парсон.

– Парсон, – говорит Мона, – ложись!

– Что? – не понимает он.

– Вы, оба, лечь! На…

Ствол в пятидесяти ярдах от нее озаряется вспышкой выстрела. Резкий, отрывистый щелчок. Влажный кашель.

Слева брызжет. Мона оборачивается.

Это из груди Парсона. Сквозь его свитер льет кровь.

Старик смотрит на нее, потом непонимающе оглядывает себя.

– Это… в меня? – удивляется он. И медленно валится на колени.

Мона уже ожила, прыгает по камням к Грэйси, которая окаменела, уставившись в сторону стрелка. Мона слышит свой голос: «Ложись-ложись-ложись…», но Грэйси остолбенела, поэтому она сама валит девушку наземь.

Парсон хочет ощупать свою рану. Но одна рука его не слушается, так что он ощупывает грудь другой рукой. И поднимает к глазам блестящие кончики пальцев.

– Как… глупо, – тихо выговаривает он. И заваливается назад, а потом вовсе сникает, повесив голову, словно ослаб спинной хребет, и замирает.

Молния раскалывает воздух над Винком. Ослепительно-белая, как вспышка магния, она расцветает в небе. Дикий треск, словно все небо рвется заполнить разрыв.

И тишина.

И ничего.

Ни Мона, ни Грэйси не шевелятся. Ничто не шевелится. Все тихо. Ни ветра, ни шелеста листьев или хвои. Ничего нет.

Грэйси, заскулив, начинает дрожать. Мона мягко закрывает ей рот ладонью. Девушка замирает. Само это движение грозило их выдать, но слишком опасно шуметь и нельзя светиться, шепча ей, чтобы молчала.

Мона ловит ухом звук шагов. Треск сучков. Шум подавшихся под ногами камешков.

«Ничего. Кто бы на них ни напал, он пока не движется», – думает Мона.

Медленно, ужасающе медленно она приподнимается. Подтягивается к уху Грэйси. Шепчет в него:

– Лежи. Так и лежи. Не шевелись.

Девушка, к ее чести, повинуется, хоть и не может сдержать дрожи. Это плохо – на голом склоне заметно малейшее движение. Значит, Моне придется поспешить, не то Грэйси кончит как Парсон, лежащий теперь в красном озерце в палец глубиной. И сама Мона, конечно, в любой момент ждет пули.

Однако те не палят наугад, выдавая свою позицию. Значит, не дураки. Плохо.

Что делать, что делать…

Ладно. Так.

Вспышку она видела справа от входа в каньон. Стало быть, те на юго-западе от нее и от каньона. И, если не переместились, им в каньоне видна только восточная внутренняя стена.

Значит, самым выигрышным будет расположение над западной стеной.

Отменная мысль, только вот она наверху окажется совершенно беззащитной, ей придется высунуть голову, чтобы взглянуть на них сверху – точь-в-точь кукла в детском кукольном спектакле, так и напрашивающаяся на пулю.

Мона ползет, прикидывая, когда окажется вне их поля зрения.

«Рассчитаю как надо, – твердит она себе, – должна рассчитать».

Ощутив себя в безопасности, она поднимается и бесшумно идет (не бежит!) к западной стене. Каньон здесь довольно мелкий, взобраться не трудно. Передвинув винтовку за спину, Мона карабкается наверх.

На полпути останавливается.

По ту сторону кто-то разговаривает. У говорящего каша во рту, или он пьян.

Кто-то другой цыкает на него. И все стихает.

Интересно. Там не один, точно. И, хотя по обрывку разговора верно места не определишь, кажется, они все еще на прежней точке. И, если подслушанные звуки не лгут, кто-то там пьян, или не в себе, или то и другое сразу.

Мона почти не сомневается, что среди атакующих нет братьев и сестер Парсона – тем не понадобилось бы оружие. Пожелай те ей смерти, она была бы покойницей.

Она лезет дальше. Пока не подбирается к верхнему краю стены.

Но вот добралась. Что дальше?

Мона думает. Долго думает.

Высовывать голову, чтобы посмотреть, ее не тянет. Малейшего движения хватит, чтобы привлечь их внимание к этому участку стены. А если лезть наверх – она рассудила, что придется, – то надо застать их врасплох. Только как бы совместить элемент неожиданности с внимательным изучением того, что ждет ее наверху?

«Никуда не годится, – думает она. – Доверху я добралась, а за стену нельзя. Ни малейшего шанса, ничего не выйдет, сэр».

Тут ее осеняет. Совершенно дурацкая мысль.

«Ну… Да, – нехотя признает она, – может, так и выйдет».

Не шевеля ни одним мускулом, она обдумывает идею. Даже помыслить страшно. Чем сильнее она себя убеждает, тем сильнее бьется кровь в жилах, словно хочет вырваться, бежать с тонущего корабля.

«Я что, правда-правда-правда такое задумала?»

Винтовка переворачивается на плече и ложится ей в руки. Колени начинают сгибаться, готовясь к прыжку.

«Надо полагать, значит, да, – думает она. – Ну, жить было довольно забавно».

Она прыгает.

Ну, это не столько прыжок, сколько нырок вверх и через верх, и она явно переоценила потребную силу, потому что летит кувырком. А должна была просто растянуться на земле по ту сторону. Звезды переворачиваются в глазах, и, падая, Мона видит, как деревья под ней освещаются вспышками. По обе стороны от нее открываются в воздухе горячие тоннели. По всему склону словно цепи перетягивают – разбиваются пулями камни.

Мысленно Мона твердит короткое грязное словечко.

И одновременно думает: «Наблюдай – и выжидай».

Она видит вспышку света у толстого ствола. Достаточно толстого, – отмечает она, – чтобы верхушка этого дерева выступала над другими. Запоминай.

Кто-то там припал к земле. На два-три фута выше.

Стреляют все еще туда, где она была раньше.

«Запоминай-запоминай-запоминай».

И тут она крепко ударяется копчиком о землю, звезды сыплются с неба, камни обдирают ей спину и плечи. Те все палят, решив, будто она залегла на гребне, укрываясь от огня.

Мона вытягивает ноги, сгибает колени. Молится, чтобы кто-нибудь ее остановил.

Вот ей и попало, но попало только по правой ноге, задевшей каменный уступ и повредившей лодыжку. А левая продолжает движение, и в паху справа что-то трещит. И она скрипит зубами, и носком левой нащупывает что-нибудь, хоть что-то…

Палец ноги натыкается на древесный корень. Мона упирается, переворачивается на живот, взмахивая в движении винтовкой.