— Забрав выручку из кассы, — весело предложил Святослав. — Не зря же ты старался.

— Не на что будет её потратить.

— Так ты в самом деле нашёл эту сумму? — встревожилась Людмила. — Ты взял её? Боже, как ты легкомыслен!

— Допустим, я сумею отдать… Впрочем — нет, ещё не взял.

— Не только в этом дело, а в том, что смешно, глупо, даже преступно помогать чужому шалопаю, открыто тебя презирающему. Он боится, что его убьют за долги — ну я не стану говорить правильные слова, что не нужно было их делать, — но зачем влезать в эту историю ещё и тебе? У тебя ещё меньше шансов отдать потом эти бешеные деньги. И не думай, что ты делаешь благородное дело: помочь в несчастье или оплатить ночные похождения шалопая — разные вещи. А уж рисковать жизнью…

— Но он пропадёт.

— Да, чуть не забыла: он ведь звонил, искал тебя, справлялся: где ты, что ты. Много же ему понадобилось времени, чтобы сообразить связаться со мною… Я в точности придерживалась твоих инструкций: мол, ты живёшь у своего коллеги, иногда позваниваешь, а я… А у меня — своя семья, к которой ты не имеешь никакого отношения, так что не беспокойте меня, сделайте одолжение.

* * *

Утром Дмитрий Алексеевич наметил заглянуть в офис Вечеслова (неудобное, наверно, место для встреч, но ему любопытно было) и уже одевался, когда вспомнил о неожиданном письме другого Дмитрия Алексеевича; тот будто бы, прознав о приезде Свешникова, разыскивал его по всему городу — очевидная неправда. Ответить требовалось поскорее (к тому ж местная почта отличалась неповоротливостью), и он отписался наспех:

«Здравствуй, Митя!

Я хотел связаться с тобою чуть позже, быть может — завтра, но ты спровоцировал эту торопливую записку. Мне-то хотелось сочинить нечто пространное, со всеми мелочами и деталями, которые теперь из-за спешки (я опаздываю на деловое свидание) придётся приберечь до встречи. И это — при моих опасениях, что нам не удастся повидаться теперь, когда я особенно нуждаюсь в твоём совете; чужими же советами меня просто завалили, и потому что они, как водится, противоречат один другому, мне остаётся ими только пренебречь и поступить, как скажешь ты.

Закавыка — в Раисе, а точнее — в Алике, которому бандиты будто бы включили некий счётчик. Речь идёт о карточном долге гротескной величины. Я подозреваю, что это фальшивка, но мои догадки пока не подтвердились, а время идёт, и опытные люди предрекают расправу с должником (не достану денег — с Аликом, достану — со мной, если найдут в Европе).

Первый вопрос, приходящий в голову жертве: какая им корысть? Я придумал наивный ответ, но пока не скажу его вслух, а посмотрю, что сочинишь ты. Туда же, то бишь в проигранную голову, попутно приходят и афоризмы типа “Убитый не проигрывает ничего”. Проигрывает — вдова, которую, впрочем, могут тоже пригласить на сцену — во втором акте. О, лишь сейчас сообразил, что подставляю и её.

Задумайся над этим тезисом, ведь в худшем варианте спектакля нас не станет обоих.

Только сейчас, во время письма, я сообразил, что вдова как раз и будет единственной настоящей жертвой в этой истории. Что касается меня, то я, кажется, утратил инстинкт самосохранения — настолько спокойно я могу размышлять о недолгом будущем. Я торопился оставить хотя бы какой-то след на земле — что ж, он существует: то, что я делал в институте, не прошло даром даже в самом крупном масштабе, хотя об этом извещены лишь немногие, а те обобщения, которые я хранил для себя, они записаны мною и почти готовы к печати, и Мария вкупе с Денисом сумеют опубликовать эти две работы — они знают, как и где, я предупредил. Всё-таки я жил не зря — ради, быть может, именно того, чтобы суметь спокойно поставить точку.

Вообще сожаление в таком деле может быть лишь о том, чего не успел сделать (хотя, казалось бы, и это не смертельно, потому что останутся другие люди с другими заботами, и что с того, что они не узнают обо мне? О чём ещё можно сожалеть перед уходом? Об оставшихся неполученными удовольствиях? Но я уже всё испытал, а если чего-то и не успел увидеть на свете (“увидеть Париж — и умереть…”), то и это важно лишь до момента ухода, ведь увиденного с собой не возьмёшь; если не прочёл каких-то книг, то и это не отразится на посмертном будущем. Только посчитай, сколько их уже прочитано — и что же, так и заниматься подсчётами, прикидывая, сколько концертов можно было б ещё услышать, сколько выпить водки, съесть пирожных, скольких женщин приласкать? Не приласкаешь, но ведь и не узнаешь, что не приласкал. Впрочем, я уже повторяюсь. Главное же то, что жаль лишь того, что не сделано, не оставлено другим. Жаль памяти о себе.

Ну а дальше — как получится.

После окончания всего мы с тобой, надеюсь, найдём, где обменяться наблюдениями, удовлетворяя в числе прочего и чисто академический интерес.

Обратись к Людмиле: она в курсе всего».

— Подписано — ис плеч долой? — спросил Свешников самого себя.

Вопросительную интонацию он выбрал, видимо, неспроста: скоро оказалось, что — нес плеч и не долой: у Вечеслова его ждало новое известие.

В конторе своего друга он был впервые, и многое здесь не сошлось с его представлениями. Сам район обозначался в теперешней прессе не иначе как центральный, но в глазах старого москвича был едва ли не пригородом — во всяком случае, соседствовал с заставой, а то, что Вечеслов именовал офисом, оказалось комнаткой, видимо, выгороженной из квартиры первого этажа, но — с отдельным входом прямо со двора книжного склада.

Постучав пальцем по вывеске, почему-то обещавшей организацию перевозок, Свешников заметил:

— Кто-нибудь подумает, что здесь расположен целый департамент.

— Иной департамент только названием и полезен, — напомнил Денис.

— И ты здесь — в единственном числе?

— Тамара помогает. Приходит вечерами, но ты не поверишь, я постоянно чувствую её присутствие, как — ангела за плечом. И нам вдвоём тут не тесно.

И в самом деле, в скромном пространстве кроме солидного письменного стола посреди комнаты умещался в сторонке ещё и столик поменьше, увенчанный пишущей машинкой.

— Жаль, тут нет телефона, — проследил Денис взгляд Свешникова. — Но можно звонить со двора, со склада. Тамошние ребята даже подзывают на звонки. Вот и сегодня, — нахмурился он, — позвонил Бунчик…

— Ни дня без Бунчика… Вы много общаетесь?

— Слишком. Он стал приносить дурные вести.

— Таких когда-то казнили без суда.

— Не шути. Умер Кулешов.

— Кулеш!…

«И годы будто бы невелики, а черта — вот, подошла вплотную», — подумал Дмитрий Алексеевич.

Только что он виделся почти со всем классом, и всё было в порядке, и мало ли по каким причинам не сумели прийти несколько человек: Генварёв, Кулешов…

— Мы-то считали его самым здоровым из нас, — проговорил он.

— Здоровым?.. Он пил, сильно пил, и всё ему, казалось, было нипочём. Правда, никто пока не скажет, это ли стало причиной… Он иногда «завязывал», держался месяцами… И как раз сейчас был такой, трезвый период. Знаешь, Кулеш из-за этого и с тобой не стал встречаться, не пришёл тогда вместе со всеми, побоялся, что — соблазнят. Столько старых приятелей, с которыми долго не виделся: конечно, уговорили бы на самую малую рюмочку. Плюс чаша Грааля…