— Мы, Денис, ещё не старые.

— А помрём — никто не удивится. Инфаркт к тому же дело не старческое.

— Ах, Кулеш, Кулеш…

— Детей не было, жена выдержала с ним года, кажется, три… Безумие: мать его пережила… Дай Бог ей ещё многих лет, но — какая участь! Не вдовство даже, а не знаю что… Сейчас к ней помчался Бунчик.

— Бунчик! И мы?..

— Он хлопочет насчёт всего. А ты не ввязывайся, только помешаешь.

Дмитрий Алексеевич и не стал бы ввязываться, понимая, что не поможет в хлопотах — скорее, сам потребует участия. Спроси его — и он признался бы, что не в силах заставить себя вновь оказаться в конторах, где бесправные люди стареют в очередях, чтобы выпросить милости или заплатить за бесплатное; выправив год назад бумаги на отъезд, он уверовал, что оставил эти тусклые пространства навсегда.

Не сговариваясь с Денисом, Бунчиков потом тоже велел не ввязываться и не мешать, а ждать, пока дадут поручения. Дмитрий Алексеевич не ослушался и бездействовал и даже на кладбище поехал не самостоятельно, а вместе с Бунчиковым, на его машине.

Погода все дни до похорон стояла солнечная, и только в самый их час небо нахмурилось и стал сочиться меленький, недозрелый дождичек; на кладбище, казалось, нечего было ждать иного. Свешников с грустью подумал, что ему самому, если только в мире не случится катастрофы, не доведётся быть погребённым в родной земле — за тесной оградкой, под дождиком. «Неужели кремируют? — ужаснулся он, неверующий — и всё-таки озабоченный будущим вызовом на Страшный Суд. — А если и нет, то кто присмотрит за могилкой?.. Старые мы, старые, подумать только… Скоро начнётся: станут уходить один за другим… И все там будем», — банально подумал он, недоумевая, отчего этот мотив не звучал на поминках.

«Земля — пухом», — желали покойному (но почему-то — не царствия небесного, заметил он), а после нескольких рюмок беседа стала сбиваться на посторонние темы, и Свешников, не сказавшись, ушёл.

— Куда ты делся? — только через пару дней спросил его по телефону Распопов.

Дмитрий Алексеевич не знал, что ответить.

— Не мешало бы поговорить ещё разок, — продолжал Анатолий.

— Мы в принципе всё решили, не так ли? И назначено число?

— Решили. И — назначено. Однако появились новые обстоятельства, а у меня лично — интересные соображения, и я спешу поделиться, так что не будем, как говорят новые интеллигенты, откладывать долги в ящик (злободневная тема, а?). Словом, если ты не занят, я предлагаю встретиться сегодня. На том же месте, в тот же час.

«Откажет, — понял Свешников. — Не даст денег, подлец».

В прошлый раз Дмитрий Алексеевич шёл на встречу с Распоповым, как на деловое свидание, неспособное ни расстроить, ни обрадовать; тем паче не ожидал он и немедленных неприятностей. Самым трудным тогда казалось решиться на унизительную просьбу; попросить денег — это был уже поступок, а о том, что могло случиться после, он не задумывался, как будто ему стала безразлична собственная участь. Но даже и задумавшись, Свешников вывел бы, что, живя теперь в другой стране и, значит, будучи другим человеком, оградил себя от многих дурных вещей. Ему и в самом деле в тот день ещё ничто не грозило, и Распопов, почувствовав, видимо, его равнодушие, повёл себя странно — так, словно им предстояло договориться, самое большее, о ремонте дачного забора или о покупке покрышек для машины, — и важная встреча завершилась в каких-нибудь полчаса.

Сегодня же, когда то, трудное, было позади — один попросил, а другой не отказал, — Свешников, не зная, как объяснить неурочный вызов, нервничал, подозревая, что партнёр приготовил ему скверный сюрприз — например, усугубил условия займа, придумав неподъёмные проценты. Придя первым, он даже хотел быстренько, до прихода Распопова, выпить для успокоения водки — и не решился, подумав, что будет нехорошо, если тот застанет его за выпивкой в одиночку. Впрочем, он мог бы уже заказать всю еду и питьё на двоих, но, не сговорившись заранее о программе, решительно не знал, что попросить — то ли пару рюмок под кильку с луком, то ли достойный обед для двух персон. Сидеть за пустым столом было неловко, и он встал, пару раз обошёл со скучающим видом тесный зал, будто высматривая знакомых; тут, однако, и для прогулок было не место, и ему пришлось вернуться и заказать себе кофе.

Опоздавший Распопов пришёл, вовсе не запыхавшись, — и всё ж извинился, многословно объяснив задержку, и Дмитрий Алексеевич пропустил объяснение мимо ушей.

— Кофейком балуешься… — неодобрительно кивнул Анатолий на его чашку. — Ты герой: я бы давно уже принял граммов сто, чтобы побежало время.

— Скоро и побежит.

— Что тут за народ?

— Да что нам они? Едят…

Свешников ответил — и запнулся, вдруг поняв, что же ещё и в прошлый раз показалось ему необычным: тут — ели. В его устаревшем представлении — или в памяти — рестораны существовали будто бы лишь для кутежей, то есть разврата или баловства, а буднично обедать в них было уделом командированных и мечтою богемы, и сейчас было странно увидеть, что посетители заказывают не вино, а супы да вторые блюда, словно в их конторах вовсе не было своих столовых (впрочем, он быстро сообразил, что и вправду — не было, а вернее — не стало). Его удивило одно — откуда у этого люда деньги: сам он даже в тучные годы не мог бы позволять себе ресторанные обеды; это лишь сегодня для него, с немецкими марками в кармане, всё казалось дешёвым, и нельзя стало не подумать: «Вот бы с моим тамошним пособием да жить в России», — оттого что, пересчитывая на новую валюту свою прошлогоднюю пенсию, Свешников всякий раз получал в итоге всё какую-то чепуху, сорок, а то и (точного курса он не знал) двадцать марок в месяц.

— Одни едят, а иные берегут фигуру, — напомнил он.

— Скажи-ка, и ты помнишь… Эх, видно, спугнули мы девчонок. Никто больше не бережёт, а я тёмные очки надел…

— Не снимай, не снимай: тебе идёт.

— Идёт или нет, а скрывает безобразие, и на снимках мы получимся так прилично, будто все десять лет просидели за одной партой.

— На каких снимках — никто вроде бы не снимает… А с кем, кстати, ты сидел?

Он помнил лишь, что Распопов обитал где-то на Камчатке; его соседи в задних рядах были одним кружком, а ученики, сидевшие в середине класса и на первых партах, — другим, и эти компании не соперничали, а жили каждая сама по себе. Вместе с тем Свешников понимал, что уже не может доверять памяти, особенно — памяти о настроениях, что он сам и товарищи его, конечно же, были далеко не пай-мальчиками и что нелепо было бы искать в мужской школе благочиния и повальной дружбы всех без разбору; две неравные части их класса даже и теперь, по прошествии лет, ещё не слились в его сознании в единую массу, и было странно, что никто больше, одинаково с ним отдалившись от школы во времени, не видит, уже возвратным взглядом, то же, что он. Напротив, все они, к месту и нет, твердили, что были дружны, как никто, — столько лет…