в руке у него было вскрытое письмо с печатью моего отца.

– Здесь указания, которые мне надлежало прочесть, лишь когда мы достигнем острова, и, увы, я их прочел. Какое горе служить владыке, чей разум отравили многие знания! О несчастная принцесса! Твой отец повелевает, хоть мне это и претит, покинуть тебя здесь. Мне приказано взять всех, кто плыл с нами сюда, погрузиться в лодку, а тебе в услужение оставить только хромоножку Музаку, глухую как пень и немую как рыба. Помогать тебе будет только мерзостный Пальмолаз. Одним небесам ведомо, что почерпнешь ты из его общества. Эмир считает его светочем мудрости и знаний, но уж правоверный-то мусульманин останется при своем мнении.

Сказав все это, Шабан трижды приложил письмо ко лбу и, пятясь спиной, вприпрыжку скрылся с глаз моих.

Меня немало позабавило то, с каким несчастным видом бедный евнух разглагольствовал о нашей разлуке. Я не испытывала ни малейшего желания его задерживать. Присутствие его было мне ненавистно, ибо он всегда избегал бесед на ту единственную тему, которая радовала мое сердце. Напротив, я возликовала, услышав, что мне оставляют Музаку, ибо глухонемая невольница не помешала бы мне изливать душу покладистому старику и следовать его советам, если они придутся мне по нраву.

Эти мысли несколько окрылили меня, и тут вернулся Пальмолаз с целым ворохом шелковых ковров и подушек; ковры он расстелил на полу, подушки разложил сверху, а потом с видом любезным и довольным принялся зажигать факелы и воскурять благовония в золотых жаровнях. Все эти предметы роскоши он взял из дворцовой сокровищницы, в которой, по его словам, могло найтись немало такого, что возбудит мое любопытство. Я же сказала, что пока охотно верю ему на слово, поскольку аромат великолепных яств, донесшийся до меня еще прежде, чем появился хозяин дворца, разжег мой аппетит. Яства эти состояли по большей части из ломтей оленины в душистых травах, разнообразным образом приготовленных яиц, а также сладостей, вкуснейших и нежнейших, как лепестки белой розы. Был там и красный напиток из фиников, налитый в необычайные прозрачные раковины, – блестел он, как глаза самого Пальмолаза.

Мы отведали этих кушаний вместе, держась по-свойски. Мой удивительный страж не мог нахвалиться вином и налегал на него изо всех сил, к большому удивлению Музаки, которая, сжавшись в уголке, делала невероятные ужимки, отражавшиеся во всех четырех мраморных стенах. Весело потрескивал огонь, и летевшие искры, угасая, испускали изысканный аромат. Ярко светили факелы, блестели золотые курильницы, а мягкое тепло погружало в сладостную негу.

Я оказалась в таком необычайном положении, в такой невиданной, невообразимой тюрьме, а мой страж выглядел так нелепо, что время от времени мне приходилось протирать глаза, дабы убедиться, что я не сплю. Вероятно, я бы даже наслаждалась тем, что предстало моему взору, если бы хоть на мгновение могла забыть, как далеко я от Калилы. Чтобы отвлечь меня, Пальмолаз начал рассказывать удивительную историю о великане Джибри и искуснице Шароб, но я не дала ему докончить и попросила вместо этого выслушать повесть о моих собственных горестях, пообещав вернуться к его сказкам потом. Увы! Обещание это я так и не сдержала. Напрасно Пальмолаз то и дело пытался пробудить мое любопытство – ничто не занимало меня, кроме Калилы, снова и снова я восклицала:

– Где же он? Чем он занят? Когда я снова с ним встречусь?

Увидев, что я преисполнена упрямства и даже не думаю раскаиваться, старик уверился, что я вполне подхожу для его злодейских замыслов, ибо, как мои слушатели, несомненно, уже догадались, он служил тому самому владыке, что властвует в этой обители мук. Пальмолаз обладал порочной душой, а также был слеп, как слепы те, кто жаждет проникнуть сюда, поэтому поклялся привести на службу Иблису двадцать несчастных, и только меня и брата недоставало ему, чтобы выполнить задуманное. Он вовсе не собирался усмирять желания моего сердца – напротив, только сильнее раздувал их, иногда напуская на себя вид, будто хочет усладить мой слух историями; на самом же деле его занимали совершенно иные мысли.

Почти всю ночь рассказывала я о своих преступных чувствах. А к утру заснула. Пальмолаз заснул тоже, в нескольких шагах от меня, но перед этим бесцеремонно поцеловал меня в лоб, и его поцелуй обжег мое чело каленым железом. Мне снились печальные сны. Но, пробудившись, я едва помнила их – знала лишь, что небеса предупреждали меня, предлагая путь к спасению.

Когда взошло солнце, Пальмолаз отвел меня в лес, показал страусов и продемонстрировал свою невероятную ловкость. Он не только взбирался на верхушки высочайших и тончайших трепещущих пальм, которые сгибались под его ногами подобно кукурузным початкам, но с проворством пущенной из лука стрелы перепрыгивал с одной на другую. Покрасовавшись передо мной таким образом, старик уселся на ветку и сказал, что намерен предаться медитации, а мне с Музакой посоветовал искупаться на берегу на другой стороне холма.

Стояла невыносимая жара. Вода в Ниле казалась прохладной и приятной. В тени высоких скал посреди небольшого лужка были устроены облицованные мрамором бассейны для купания. По краю их росли бледные нарциссы и гладиолусы, и их склоняющиеся к воде головки покачивались надо мной. Мне очень полюбились эти томные цветы, которые будто воплощали собой мои несчастья, и несколько часов я вдыхала их дурманящий аромат.

Вернувшись во дворец, я увидела, что Пальмолаз немало потрудился, чтобы меня развлечь. Вечер прошел точно так же, как накануне, и подобным образом пролетели еще четыре месяца. Не могу сказать, что это были несчастные четыре месяца. Романтическое уединение, чуткий слушатель, который снова и снова благодушно внимал моим глупым любовным излияниям, – все это смягчило мою боль. Быть может, вот так я бы долгие годы лелеяла несбыточные сладкие мечты, и пыл моей страсти постепенно бы угас, я стала бы Калиле просто нежной сестрой и подругой, если бы из-за своих сумасбродных затей отец не отдал меня во власть безбожника и негодяя, который изо дня в день следил за мной и строил коварные планы. О Шабан! О Шамела! Вы были мне истинными друзьями, почему же меня вырвали из ваших рук? Почему вы с самого первого дня не заметили черные ростки чрезмерной нежности, проклюнувшиеся в наших сердцах, – ростки, которые следовало немедля искоренить, ибо со временем против них уже были бессильны сталь и огонь!

Однажды утром, когда я, пребывая во власти печальных дум, откровеннее обычного изливала свое отчаяние и тоску по Калиле, старик, пронзив меня взглядом, промолвил:

– Принцесса, тебя обучали умнейшие из