Диего ничего не знал о причинах их скоропалительного переезда, но сразу же вспомнил типчика, назвав его имя: Кармине. Точно, я тоже припомнила, как Лавиния недружелюбно приняла его в оптике в день нашей второй встречи.

– Значит, пойдем в бывшую оптику и попробуем найти концы этого Кармине. Хозяин, кажется, с ним дружил?

Диего, однако, не был уверен в нежных чувствах между хозяином и Кармине.

– Они часто ссорились, – вспомнил он. Джиджи не любил, когда Кармине приходил в оптику.

– Но разве твой дядя не оказался там как раз через него?

– Кофе готов! – окликнул нас Вал, уже расставивший чашки и блюдца на столе, который был даже покрыт чистым полотенцем.

Обойти самую высокую колонну в мире в одну сторону, а потом – в другую. Обежать вокруг колонны в одну сторону, а потом – в другую. Пройти мимо колонны, ни в коем случае не наступая на трещины в асфальте. Пройти, наступая на каждую вторую. Посидеть у пьедестала. С южного угла, с северного, с восточного, с западного. С одного – виден четырехэтажный дом с маленькими оконцами внизу, за которым – река. Со второго края – другой дом, в котором не живут, и проход, ведущий в никуда. С третьей стороны, откуда обычно дует ветер, виден сад и дворец красно-коричневого цвета, который называют просто Зимний, потому что там есть зимний сквер, где Ал гуляет с детским садом, зимой. Чуть подальше пролегает еще одна, огромная река. С четвертой стороны виден полукруглый желтый дом-дворец с гигантской двойной аркой. На арке рвутся кони, шестеро бешеных коней, по краям – силачи с пиками, а в самом центре – дядька-птица в колеснице.

Каждое воскресенье я и отец идем на прогулку. Ал в сопровождении длиннющего человека идет на прогулку. Обычно они проходят через арку, в которой висят огромные часы. Мимо них идти довольно неприятно, потому что они контролируют. Контролируют всех и все на свете, и, когда Ал проходит этот отрезок, она обычно наклоняет голову вниз.

Осенью и весной на площади перед Зимним лежат железные конструкции, из которых долго строят трибуну. Каждый день туда-сюда маршируют солдаты, и рупор выкрикивает: «налеввó! направвó!» Потом проходит время, и на покрытую красным трибуну, доходящую до последнего этажа Зимнего, забираются мужчины в шляпах, а вся площадь заполняется людьми. Они маршируют с флагами, плакатами и воздушными шариками и, повернув головы в сторону трибуны, орут «Урра» в ответ на ее металлическое лязганье «Да здравствует».

Между землей и белесым небом, надо всеми нами колышется гигант с бородкой в черном пальто и кепке, с красным бантиком на груди. Когда проезжаешь под ним на плечах у отца, оказываешься прямо под его приподнятым ходьбой башмаком.

У Ал к нему странное чувство. Кто-то однажды сказал ей, что это ее дедушка. Но когда она подходит совсем близко, она никогда не смотрит на него, так же как на огромные часы под аркой. Дедушка Ал, о котором родители почему-то никогда не говорят, завладевает всей площадью и никакой специальной любви к Ал не выражает. В любой момент он может, если только пожелает, раздавить всю площадь вместе с Ал, сидящей на плечах у отца.

Вообще, в отличие от Оли, Ал многого боится. Я тоже боюсь всего большого. Боюсь птиц. Они раскрывают крылья. Тело, у которого есть крылья, – ужасно. Боюсь Марью-красу – длинную косу, то есть боюсь молчаливой красоты. Боюсь только что выпавшего тихого снега. Но все-таки высоты – нет, не боюсь, но мне хотелось бы отдаться ей, не обзаводясь крыльями.

В Александровском саду зимой цвет меняется вместе с уходящим днем. В одно мгновение из разноцветных дети делаются черными, синими, коричневыми или серыми. Темные фигурки снуют и копошатся. Очертания залезают на ледяные горки и съезжают вниз на санках, на картонках и на ногах. Неуклюже я карабкаюсь к ним, встаю перед ледяным крутым спуском и вдруг с высокой площадки лестницы вижу силуэты деревьев, отрезки угадываемой земли, пересекающиеся аллеи, которые никто не мог и представить пересекающимися, вижу все то, где только что была сама, и понимаю, что еще до перемещения в пространстве его можно вообразить.

Запакованный в шубы и рейтузы народ толкается, уже собралась кучка на площадке, другая замерла, повиснув на лестнице, а я не могу оторвать взгляд от финифтяного простора. Вдали видны огни светофоров и фар, светящиеся тельца двигающихся автобусов и троллейбусов, там происходит совсем другая жизнь. А в ближайшем низу высокий взрослый отрезает метр за метром журавлиными ногами, сужает круги: «Съезжай!» – показывает руками. Теснота шуб подталкивает к краю, сразу за которым срывается в пропасть черный лед. Ледяной каток длиннее нашего коридора и выше, чем проходит уровень моего бесстрашия, и все же на корточках, плюхнувшись под конец на попу, его можно как-то преодолеть.

«Смелые дети съезжают с горки на ногах. Залезь и спустись еще раз. На ногах».

Смелые дети живут своей жизнью. Они громко кричат, прыгают, бегают, дерутся и, как следствие, съезжают на ногах.

Принять решение стать отважным. Выйти на улицу с прямой спиной и высоко поднятой головой. Как подъемный кран или суслик.

Подумайте, что это случается с несчастными людьми? Они разъедаемы временем, наполненным смертоносной взвесью и укорами своей же совести. А кто ввинтил нам ее внутрь, как лампочку Ильича? Не сам ли сифилитичный Ильич?

Обнялись и запели замучен тяжелой неволей.

В ожидании открытия бывшей оптики все вместе мы поехали в Ребиббию за жучкой Вала, а потом снова оказались на вчерашнем холме, который своим именем всякий раз напоминал мне о милом Марио. Диего затих на заднем сиденье, провалившись во внезапный сон, и мы втроем, оставив его в незакрытой машине неподалеку, смотрели на низкое бледное солнце.

– Вот там когда-то был мой дом, – указал Вал на светлое строение, обернувшись.

С недоверием я посмотрела в ту сторону. Иметь такое и променять на Ребиббию? Неужели и с ним случилось то же самое: безумная родительница за бесценок отдала то, что могло бы составить достояние ее чада на всю оставшуюся жизнь? Оказывалось, что это была встреча двух потенциальных разоренных миллионеров! Иногда людей сближают совершенно неожиданные детали, о совпадении которых они и не подозревают.

Поднимались по вьющейся вверх тропе. Рядом с перевернутой чашей купола, темный, терялся Замок. Еле видный, Ангел-муравей на вершине подавал нам знаки. У меня еще побаливало под лопаткой, но теперь, после обезвреживания ранки, я чувствовала себя в большей безопасности и почти бесстрашно всматривалась в Вала. Чем больше мы углублялись в осиновую рощу, тем более вольным становилось его лицо. Широко расставленные глаза раззеленялись, волнистая копна длинных волос и непослушный чуб у лба как будто стали еще гуще. Он гладил осины, словно похлопывал их по плечу: как, мол, вы тут, все ли в порядке?