Немчура первой прознала о конце. Драпали, отталкивая сапогами своих южных бестолковых союзников от заведенных грузовиков. А кто не успел, когда все попали в мешок окружения, вдруг научился просить, забыл о превосходстве («ты, я, мы – золдат, помогить, пожаста»), ведь итальянцев не расстреливали и особо не били: «Итальянцы? Значит, khoroshi». Их офицеры, только что грозившие казнью, с треском срывали с себя погоны, бросали пистолеты в снег: «Не выдавайте, братцы». Без суда, прямо на месте русские расстреливали лишь чернорубашечников. В хлеву, куда были загнаны перед очередным многокилометровым переходом, два солдатика протянули офицеру, у которого под наглухо застегнутой формой – знали – черно, еще теплую рубаху с мертвого дружка. Ненавидели, но жалко вдруг стало. Говорили, что недавно оженился.

В лагере военнопленных смирного силача Гиго отпускали таскать тяжести, пилить дрова и давали двойную порцию, от которой неизменно доставалось и отцу Вала, а полюбившая Гиго Люда связала варежки и носки заодно и его протеже. Привилегии закончились, когда их разлучили. Снова тащились неделями в закрытых вагонах. Воздух, пугливо залетавший через высокое оконце, мгновенно растрачивался сотнями людей, к тому же с каждым днем становилось все жарче. Ходили слухи, что везут в Азию. О конце войны им сообщили только в конце лета, в Узбекистане, и медленное, занявшее у него больше четырех месяцев, началось возвращение.

Ему было только двадцать три, но он знал, что был не более чем черточкой в каком-то гигантском, бессмысленном наброске, который при взгляде издалека, но уже точно не из его будущего мог сложиться в более четкую картину. Изнутри же она навсегда осталась шрамами зачеркиваний и выскребываний.

За пять лет до этого (не сон ли?) их провожали речами и духовыми маршами, на вокзалах даже предлагали испить чашечку кофе. На каждом полустанке вакханки мчались за вагонами, восторженно слали поцелуи и плакали, в глазах пестрело от их взлетающих платков, кидали цветы, мужчины в штатском или в черных рубашках и фесках ораторствовали. А теперь, когда немногие из ушедших, будто с того света, пробивались назад, хмурые толпы оборванных, истощенных людей с солдатскими фотографиями в вытянутых руках пытались перекричать друг друга. Надрывались, скандируя имя того, кого устали ждать и скорее всего ждали напрасно.

Как и дед, отец стал строителем, а потом – бригадиром. Он тоже с вызовом засовывал в карман Унита жирной шапкой наружу. После войны мало что изменилось. Начальствовали все те же. Изменив свои воззвания, они стали называться Христианскими демократами. Никогда не забылись мерзлый, душный ад советского плена, идиотизм и бесчеловечность той системы, но вспоминались они так же, как и переносились, – с самобичеванием и чувством стыда и лишь растущей с годами сентиментальности по отношению к наивности, простоте людей, к щедрости женщин, при мысли о которых каждый раз беспричинно увлажнялись глаза. Он хранил тайну: страна советов вовсе не была раем для рабочих. Он знал, что в этот самый момент миллионы советских жителей занимали их места в концлагерях, и все же был уверен, что идея в любом случае стоила борьбы. Хотя бы против тех сволочей, по чьей вине он не мог больше никогда обнять своего всего на год старшего брата. Память о нем больно била под дых, когда он смотрел в отражающие его отсутствие глаза матери.

Вал боялся отца, когда вместе с Гиго они вспоминали войну. Вся его щуплая фигура и лицо делались чужими, отстраненными, отступая в зябкий туман, и Вал невидимой маленькой тенью брел за ним снова и снова, полз в тридцатиградусный мороз по снегу, лежал в малярийной лихорадке впритык к другому солдатику, уже несколько дней как ставшему трупом, собирал на жаре хлопок, вдалеке различая караваны позолоченных солнцем верблюдов, так никогда и не поняв, были ли они все-таки миражом или нет. Он тоже испил этого фатализма и оторопи перед бесформенным пространством и сорвавшимися крепежными хомутами того, что называли историей, потащившими за собой изрезанные в окрошку правила, миллионы тел и селений. Но в обычные дни ничто не мешало ему быть полу-зверенышем, взлетающим на деревья с быстротой белки, взрывоопасным, но отходчивым и щедрым предводителем, словно легендарный царь, поселившимся на высоком холме и глядящим на никогда не затихающий Рим у своих ног.

Школа была обузой уму и помехой в движениях, счет и азбука отлично выучились сами собой, и, чтоб не мешал, Вала отправляли в пришкольный огородик выращивать морковку, помидоры и базилик. После уроков он мчался домой. В нетерпении егозил за обедом и вылетал в церковный приход. Конечно, не чтобы зубрить катехизис, а гонять до ужина в футбол, и, понятное дело, – нападающим.

При наступлении первого тепла всей бандой строили шалаши в лесу и заваливались в них спать в жаркие ночи. Время от времени устраивали вылазки в огороженный город психов в Санта Мария делла Пиета. Прячась за деревьями, пробирались к детскому павильону. Некоторые там в самом деле были чудиками, но остальные казались не более сумасшедшими, чем они сами. Вечно голодные, обритые, оборванные и худые, в ботинках без шнурков, в неподпоясанных халатах, они рассказывали, что кто себя плохо ведет, того медсестры наказывают током и монашки привязывают к кроватям не только, как обычно, на всю ночь, а на несколько дней и кормят бурдой, но не как всегда, а из шланга. С благодарностью они проглатывали печенье, что мальчишки таскали для них из дома, тянули руки за кусками разрываемой Валом буханки еще теплого, сворованного из больничной пекарни хлеба.

«Не против слабых, а за них, не против слабых, а против их обидчиков, маленькие мрази», – приговаривал отец, на выдохе опуская руку. Протащив Вала и его младшего брата за собой на несколько сотен метров, он наломал прутьев в леске. «Кто бы мог подумать?» – переглянулись братья, уже даже не пытаясь выпутаться или улизнуть, так силен был гнев отца всего лишь из-за того, что малоумного и доверчивого толстяка Вито, превратившегося потом на время из хитроватого добряка в запуганного и недоверчивого дебила, просто в шутку банда оставила в павильоне.

В субботу, одетые в чистые штанишки и гольфы, братья явились с опущенными вихрастыми головами в один из бараков южных иммигрантов. Их кричащая бедность поразила Вала, так что ему стало даже стыдно за свой и братнин безупречный вид, и он пообещал себе непременно и поскорей поехать в эту их Калабрию, чтобы понять и разобраться, почему эти люди должны были вгрызаться в равнодушную к ним чужую жизнь, почему ради этого оставляли родное.

Как только банда пробралась на территорию в следующий раз, он предложил товарищам-психам свой четкий план побега. К его изумлению, никто не согласился: «Поймают, как уже случалось, накажут и могут перевести в другой павильон, а оттуда уже не выйдешь». Это было его первым разочарованием в социальном усовершенствовании, и постепенно он перестал ходить к дурикам. Даже передразнивать тамошних взрослых ему было уже не смешно.

Когда ложились в высокую пшеницу и дрочили, кто скорей, он, в отличие от других, не боялся ослепнуть и был абсолютно уверен, что Дева Мария не станет неутешно плакать из-за подобной ерунды, так же точно, как был уверен в том, что коммунисты не едят детей. Кто-то сказал, что, если еще и закурить, получится точное воспроизведение любви. Всем показалось, что и правда похоже, хотя никто из них пока не располагал точными мерами сравнения. На всякий случай, по очереди держали на виду у всех запретные, восхитительные картинки с женским. Может, потом кто-нибудь и рассказывал о содеянном на исповеди, отмаливал грехи, но уж точно не он. Из всей их семьи на службу заглядывала только мама Ирланда, названная так в честь борьбы за независимость этой страны. Что-что, а бороться она умела. Это она настояла, чтобы ее мальчиков все-таки покрестили и чтобы они, как и все остальные приличные дети, пошли к первому причастию.