1 декабря, таким образом, стало днем передышки, и обе стороны смогли наконец заняться погребением погибших, бок о бок собирая под свинцово-серым небом ужасный урожай. Поскольку Дюкро не отдавал приказов продолжить наступление, французы посвятили себя приведению в обороноспособное состояние недавно захваченных и не очень надежных позиций. И в целом они правильно действовали, потому что уже на рассвете 2 декабря немцы их контратаковали. Фон Франзецки подверг сомнению необходимость этой контратаки: основная линия обороны немцев оставалась все еще нетронутой, и ни Шампиньи, ни Бри не могли быть соответственно защищены, даже если бы их удалось отбить у противника. Но кронпринц Саксонии продемонстрировал то же отсутствие гибкости, потребовав их возвращения, как и в Ле-Бурже, и в результате внезапно начавшейся атаки немцы пробились к центру Шампиньи и едва не смяли позиции французов на холмах выше. Видимость была слишком плохой для артиллеристов французской крепости, что не позволило им вмешаться, а орудия в излучине у Сен-Мора, который, возможно, и могли обстрелять неприятельский фланг, были отведены. Сражение вылилось в противоборство пехоты, и мобильная гвардия, оправившись от первого шока не без помощи Трошю и Дюкро, проявила стойкость и мужественно сражалась. Немцы оказались неспособны контратаковать под ружейным огнем французов, как и французы двумя днями ранее, и едва утренний туман рассеялся, артиллеристы из Монт-Авро открыли прицельный огонь в поддержку интенсивных контратак французов. Бои продолжались весь день, ни одна из сторон так и не смогла добиться существенных успехов, и немцы, и французы отличились мужеством и храбростью, и с наступлением темноты сражение все же завершилось. Обе стороны исчерпали силы. Кронпринц Саксонии, прибывший проследить за ходом операций, был потрясен состоянием своих войск и направил Мольтке настолько мрачный отчет об обстановке, что тот даже всерьез поверил в то, что назавтра французы готовят наступление, и собирался принять соответствующие меры.

Но Дюкро наступать не собирался. Его солдаты были на грани исчерпания сил. У немцев, по крайней мере, имелись одеяла и плащи с шерстяной подкладкой для часовых боевого охранения, а их квартирьеры обеспечили постой и ночлег почти для всех войск. Французы же, с тех пор как началась операция, провели три морозные ночи под открытым небом без плащей и даже без одеял, без горячей пищи. Дюкро утром 4 декабря своими глазами увидел, как они лежали «скрючившись на обледенелой земле, обессиленные, голодные и дрожащие от холода, и, даже не завершив осмотра, решил покинуть поле битвы и отступить в Париж. Даже прибывшая от Гамбетты депеша, в которой тот объявил о подходе Луарской армии численностью 120 000 человек, не изменила его решения. Густой туман послужил французам прекрасной маскировкой, позволившей солдатам Дюкро повторно форсировать Марну без потерь. Французы уже не могли воевать – слишком велики были потери, за три минувших дня они потеряли 12 000 солдат и офицеров, и в тот же вечер Дюкро убедил Фавра искать пути к заключению мира.

На следующий день Трошю получил учтивое письмо от Мольтке, в котором тот сообщил ему, что Луарская армия разбита и Орлеан вновь занят. Трошю, не поверив, даже послал своего офицера, чтобы удостовериться, что все так и было. Таким образом, и наступление, и прорыв кольца окружения потерпели неудачу.

Немецкие армии с растущим нетерпением ждали падения Парижа, причем недурно устроившись в местах расквартирования. Начиная с прибытия главной ставки короля 5 октября в Версаль этот город очень быстро обрел все свойственные столице черты. В стратегическом отношении Версаль меньше всего подходил для отведенной ему роли главного командного пункта немецких армий. Мало того – он располагался почти вплотную к кольцу окружения Парижа, и любая попытка Трошю атаковать на данном участке вызывала переходившее в панику беспокойство – все бросались укладывать вализы. К тому же Версаль был местом на периферии Парижа, и связь с Германией была из рук вон плохой. Но даже обширные залы дворца Ротшильда в Ферьере оказались не в состоянии вместить штаб Мольтке, придворную свиту, офицеров Бисмарка и толпу «зевак» (Schlachtenbummler), число которых по мере приближения войны к завершению непрерывно росло. К концу года сюда прибыли принцы Карл и Адальберт Прусские, принц Леопольд Баварский, великие герцоги Ольденбургские, Саксонско-Веймарские, Баденские, великий герцог Мекленбург-Шверинский, герцоги Голштинские, Ольденбургские, Саксен-Мейнингенские, Саксен-Альтенбургские, Саксен-Кобург-Готские и ландграф Гессенский. По распоряжению короля были зарезервированы дворцы Большой и Малый Трианон на случай прибытия еще более высоких гостей – страдавший от невроза король Баварии все же ответил на приглашения Бисмарка. К этим имевшим более или менее официальный статус гостям следует прибавить и рой приезжих, уже переживших скученность и суматоху в Hotel des Reservoirs, военных экспертов, как, например, генерал Бернсайд из Америки, политиков от каждого германского государства, ведущих переговоры по вопросу об объединении, военных корреспондентов, художников, дипломатов и толпы всякого рода знаменитостей. Военная безопасность, в нынешнем ее понимании, практически отсутствовала, трудно было даже осуществлять элементарное управление. «Если бы только король со всеми своими принцами и со своим штатом убыли, – в отчаянии записал в свой дневник Блюменталь, – мы быстро справились бы со всем и в обозримом будущем заключили бы мир». Версаль той поры представлял собой любопытное, яркое, одержимое сплетнями сообщество, но едва ли радостное – с наступлением холодов и из-за бесконечных оттягиваний подписания мира радости здорово поубавилось.

Версаль сочетал в себе интриги и ревность, неизбежные не только при королевском дворе, но и в главной военной ставке, что ничуть не отличало его от аналогичных современных институтов, не только военных. Постоянное соперничество и разнобой мнений по политическим вопросам, едва ли не позабытые в беспокойные победные недели, вновь возродились вскоре после Седана, в немалой мере способствуя разочарованию и непониманию, постепенно завладевавшими немецкой армией в связи с весьма туманными перспективами заключения мира с французами. Не только задержка с окончанием войны и улетучившиеся надежды на возвращение на родину к Рождеству волновали прусских командующих. По мере затягивания боевых действий усиливалась опасность политических осложнений, того самого вмешательства европейских держав, которое не последовало ввиду быстрых и ошеломляющих побед минувшего лета. Французское правительство по-прежнему не скупилось на красноречивые обращения к нейтральным государствам, и хотя они никак не влияли на политику правительств упомянутых государств, все же находили понимание их народов.

«Чем дольше длится эта борьба [писал кронпринц в канун Нового года], тем лучше для врага и хуже для нас. Общественное мнение в Европе не остается равнодушным к тому, что видит. Нас более не воспринимают как невинных жертв несправедливости, а скорее как высокомерных победителей, которым мало просто победы над врагом и которые жаждут втоптать его в землю. Французы в глазах нейтралов уже не презренные лжецы, а люди с душой героев, которые в благородной борьбе, невзирая на подавляющее могущество противника, пытаются защитить от него самое для них дорогое».