События 31 октября подтвердили худшие опасения Адольфа Тьера. Он уехал из Парижа в состоянии сильного волнения и не пытался это волнение скрыть от Бисмарка, и тот, естественно, в полной мере воспользовался ситуацией, сулившей ему явную выгоду. Трудно предположить, что Тьера всерьез обеспокоил хаос в столице, подобного развития событий он как раз не исключал, зато они служили весьма благовидным предлогом для отказа от примиренческого отношения, которое он с великим трудом разыгрывал в ответ на нескрываемую враждебность Мольтке и прусского Генерального штаба.

5 ноября Тьер возвратился в Париж с прусскими условиями – перемирие, достаточное для созыва Национального собрания, но без возможности пополнения городом припасов до тех пор, пока в качестве компенсации за причиненный Пруссии вследствие войны урон не будут сданы форты. Трошю, понимая, что ситуация в городе еще недостаточно стабильна и для прибытия Тьера в Париж, и для отъезда его самого из Парижа, послал от своего имени Дюкро, и оба встретились с Фавром в нейтральной зоне, в опустевшем и полуразрушенном доме в Севре. Тьер снова призвал к принятию условий немцев: на провинции рассчитывать нечего, и дальнейшее упорствование приведет лишь к еще более жестким условиям мира. Фавр, в ушах которого не утихли призывы восставших, заявил, что Париж ни за что не примет подобных условий, а Дюкро добавил, что и не надо. Они обязаны, сказал он, продолжать борьбу, смыть позорное пятно Седана и Меца. Тьер вздохнул. «Генерал, – сказал он, – вы говорите как солдат. Это очень хорошо, но вы оперируете не политическими категориями». Но Дюкро продолжал утверждать, что сопротивление послужит и политическим целям – что пруссаки в конце концов тоже устанут и выдвинут более приемлемые условия. В общем, у Тьера на самом деле возникли те же проблемы с Дюкро, что и у Бисмарка с Мольтке. Оба солдата изъяснялись категориями воинской чести, настаивая на победе путем изнурения врага. Первая точка зрения противоречила понятию прочного мира, вторая возымела бы катастрофические последствия для него. Но фронтовики зачастую куда точнее политиков выражают господствующие в стране настроения, и в Париже в тот вечер министры единодушно одобрили мнение Дюкро. Трошю заявил, что их долг перед страной «если не обеспечить победу, то, по крайней мере отважно сражаясь и таким образом сохранив лицо, уступить», и правительство согласилось с этим болезненно «рыцарственным» заявлением. К этому ни Тьеру, ни Бисмарку нечего было добавить, и ситуацию вновь вернули к рассмотрению в чисто военном аспекте.

В условиях постоянных политических и дипломатических коллизий Трошю и Дюкро настойчиво продвигали свои планы операции. Еще очень многое предстояло сделать. Необходимо было не только разместить артиллерийские батареи, накопить боеприпасы и запастись пригодным для наведения мостов материалом, но и осуществить полную реорганизацию вооруженных сил. 100 000 человек, которым предстояло предпринять вылазку, были собраны в три корпуса под командованием Дюкро, 70 000 человек, в основном мобильная гвардия, составили вторую группировку сил под командованием Винуа, отвлекающую внимание противника, а сформированный из частей национальной гвардии корпус численностью около 130 000 человек выступал в роли гарнизона города. Все это, естественно, стало достоянием немцев и тех, кто против воли выступал в роли их принимающей стороны в местах расквартирования в пригородах Парижа. И те и другие с уверенностью ожидали вылазки в середине ноября. Дюкро рассчитывал выступить 15 ноября, но к тому времени приготовления не были еще завершены, и 14 ноября произошли два события, вынудившие Трошю пересмотреть весь план. Первое – внезапно поднялся уровень воды в Сене, что обусловило перенос операции. Второе – из Тура прибыл почтовый голубь, «голубь, возвратившийся на Ковчег», с известиями о победе д’Ореля де Паладина при Кульмье.

Новость о том, что в провинциях сформировали армии, способные сражаться, и не просто сражаться, но и побеждать, вызвали в Париже изумление и восхищение. Трошю сначала вообще в такое не поверил: для него война начиналась и завершалась в Париже, где были сосредоточены единственные оставшиеся войска регулярной армии, что же касалось армии в Туре, если таковая еще существовала, она могла бы сыграть в лучшем случае чисто вспомогательную роль. Трошю уже направил Гамбетте сообщение с предложением сосредоточить войска в низовьях Сены с базой в Руане, забрать часть сил либо из войск Бурбаки на севере либо из Луарской армии. Кроме того, он дал порученцу, 11 октября вылетевшему из Парижа в Тур на воздушном шаре, краткое содержание своих планов вылазки, чтобы ввести в курс дела членов делегации. Сообщение было передано, но Гамбетта был явно не в восторге от этого плана. По совету Бурбаки он отклонил возможность проведения операций в низовьях Сены и запланировал просто наступление на север из Орлеана. Вслед за сообщением о победе при Кульмье он направил в Париж еще одно, прибывшее в столицу 18 ноября, перечислив в нем позиции, занятые им к северу от Орлеана, и предложив Трошю тоже принять участие в операции, перейдя в наступление в южном направлении. Но Гамбетта соглашался и с тем, чтобы Трошю продолжил бы прорыв в западном направлении: «предприняв энергичную попытку прорыва к Нормандии, что позволило бы Вам вывести из Парижа, до настоящего времени неприступного, 200 000 человек, без которых его оборона возможна и которые на поле битвы послужат сдерживающим противовесом силам, которые принц Фридрих Карл подтягивает из Меца».

Таким образом, в намерениях Гамбетты не было ничего такого, что обязывало бы находившиеся в Париже войска отказаться от первоначальных планов, но одни только причины в чистом виде не всегда играют роль при формулировании военной стратегии. Парижская печать, опьяненная новостями о Кульмье, вопила все сильнее: «Они идут к нам – мы к ним!» (Ils viennent a nous: allons а еих!) В воздухе витала безумная надежда, что вот-вот свершится чудо, что «стремительное наступление» {sortie torrentielle) осуществимо, что, прорвавшись через прусское крыло, можно будет соединиться с силами д’Ореля де Паладина в лесу Фонтенбло. Трошю, объективно оценивавший успех при Кульмье, не разделял эти взгляды, но остальные министры разделяли. 19 ноября правительство решило приостановить приготовления к прорыву вдоль течения Сены и вместо этого наступать в южном направлении, соединиться с Гамбеттой, и на следующий день это решение передали изумленному и возмущенному Дюкро.

Разочарование Дюкро, именно так он позже в весьма сдержанных тонах охарактеризует свое состояние, «ничуть не уступало замешательству». Поставленная ему задача была абсурдна, она говорила яснее всяких слов и о профессионализме его штабистов, и об энтузиазме парижан. Вот только осуществимость ее вызывала сомнение. По улицам Парижа предстояло провезти 400 тяжелых орудий, 54 понтонных моста, пропустить приблизительно 80 000 солдат вместе с их полевой артиллерией, транспортом и обозами. Эти силы необходимо было перестроить в боевой порядок для атаки немцев на одном из самых сильно укрепленных участков всего кольца окружения. Единственное место, где Дюкро рассчитывал на успех или, скорее, на вероятный успех, располагалось на востоке в петле Марны между Шампиньи и Бри, где оба фланга его армии могли бы опереться на реку – полуостров Сен-Мор с одной стороны и Монт-Авро – с другой. Под их защитой и под прикрытием орудий восточных фортов представлялось возможным добраться до плато в районе населенных пунктов Вилье и Сёкюи, дать бой при довольно выгодных условиях и, если фортуна смилостивится, пробиться вперед для соединения с Луарской армией в лесу Фонтенбло. Корпус генерала Экзе слева должен был пересечь реку в Ножан-сюр-Марн и захватить Бри, а дивизия генерала Карре де Бельмара прикрывала его фланг в Нейи. Корпус Рено, выходивший на открытое место из Венсенского леса, должен был продвинуться на Шампиньи, а войскам Винуа предстояло предпринять отвлекающий маневр на левом берегу Сены, атаковав Л’Э и Шуази-ле-Руа, и перехватить резервы немцев, которые они могли бы подтянуть с запада. От вещевого обоза, всегда уязвимого в ходе наступательных операций, было решено отказаться, солдаты несли на себе только шестидневный запас провианта и всего необходимого, а на следовавших за ними повозках перевозили исключительно боеприпасы для артиллерии. Не были взяты с собой даже одеяла ради облегчения войскам выполнения стоявшей перед ними главнейшей задачи. Дюкро задавал тон, издавая выдержанные в героической риторике ежедневные приказы. «Что касается меня, – писал он, – я принял решение, и клянусь перед вами и всей страной: я вернусь в Париж либо убитым, либо победителем.