И повсюду, на каждой полке, за каждым стеклом, расставленная в безупречном порядке коллекция дотехнологических предметов, связанных с богатой историей изначальной планеты, прежде чем приверженцы экологической диктатуры не отправили в изгнание собственный народ и не запретили ему доступ к колыбели Человечества. Здесь взгляду представлялись последние следы Человека, словно реквием по исчезнувшему виду. Замешательство Плавтины сменилось глубоким волнением с примесью печали, и глаза ее увлажнились.

Прежде чем они успели продвинуться дальше, Аттик окликнул их, глядя на Фотиду и Эврибиада:

– Вы увидите сходство между тем, что есть в моей коллекции, и вашей собственной культурой. Не стоит слишком этому удивляться: обучая вас, я не раз черпал вдохновение в человеческих артефактах. Фемистокл узнал об этом в свое время, а теперь я и вам должен показать все, как есть.

Они ничего не ответили, однако по тому, как они дергали носами, легко можно было понять, что они обеспокоены.

Коллекция располагалась в хронологическом порядке. К каждому предмету прилагалась карточка, где в нескольких строчках объяснялась его природа, его назначение, место происхождения и радиоуглеродная датировка. Иногда в более подробном комментарии указывался период – в соответствии со сложными классификациями, малопонятными для профанов, которыми люди обозначали ушедшие эпохи собственной цивилизации. И шаг за шагом перед Плавтиной проявлялась подлинная поэтичность антропологии, восстанавливалась медленная и ломкая эпопея Человечества. Здесь было много оружия, начиная с наточенных булыжников времен палеолита в пугающем разнообразии камней, топориков, рогатин, ножей, гарпунов, наконечников стрел, c выемками или зазубренных – тысяча разнообразных способов отнять жизнь. Плавтина рассматривала и орудия труда: резцы, скребки, все более и более совершенные. Практически все это было произведено на небольшом участке планеты, расположенном на востоке от маленького моря – практически озера, затиснутого между Азией и Европой. Плавтина поневоле задумалась над тем, как разнообразны творения Человека для такой маленькой территории.

Выставка продолжалась, орудия усложнялись. Быстро и дерзко в человеческую жизнь ворвалось искусство, и в шкафах множились статуэтки, изображающие мужчин, женщин и животных.

Пара людопсов резко остановилась перед странной картиной, на которой изображалась гротескная женщина с непомерной грудью, огромными ляжками и животом. Руки у нее были сложены на груди, а голову – с вовсе не прописанными чертами лица – увенчивала тугая коса.

– Это наверняка создание вашего вида, – прошептала Фотида. – Похожа на вас, только более… заметная.

Какое-то время все трое любовались в тишине этой примитивной Венерой. Плавтина задавалась вопросом, в какой пропорции сочетались в этом предмете художественное самовыражение и религиозное чувство, и как они уживались в голове скульптора. Мог ли он хотя бы предполагать, что произведение может вызывать отклик и в том, кто не разделяет ни твою веру – ведь скульптура наверняка была символическим изображением божества, – ни даже твою культуру? Может быть, он и не задумывался об этом. Может быть, две эти задачи были у него в уме неразделимы, и в его языке – языке человека эпохи неолита – не было слов, чтобы обозначить разницу между произведением искусства и предметом культа. Пропорции женщины, без сомнения, символизировали изобилие, которое скульптору не пришлось испытать самому, в жизни, отданной на милость стихии. Однако Плавтина видела и другое в гладком и пышном изгибе ее груди и в тщательно воспроизведенной прическе: иное желание, менее символическое, но возвышенное до абстрактной идеи, ценность которой не зависела от того, что оно означало. На короткое мгновение что-то в ней вернуло Плавтину к мысли о ее непомерном, невозможном одиночестве, сильнее, чем будь она женщиной докосмической эпохи, попавшей на необитаемый остров, или даже одним из тех последних представителей рода человеческого, что уединялись на каком-нибудь поясе астероидов в окружении своих автоматов. Она вспомнила о странном сне, увиденном накануне, и испытала прилив ненависти при мысли, что кто-то в какой-то момент принял решение о Гекатомбе. Именно он заставил замолчать тот великий голос, который, словно эхо, отвечал сам себе, на протяжение веков и во всем разнообразии культур – эту способность творить, присущую Человеку, который сумел заставить петь обычный камень, возводя его в ранг богов.

Разволновавшись, она резко повернулась и отошла, чтобы другие не увидели ее слез.

Они продолжили бродить по прошлому. На смену неолиту пришел халколит со своими орудиями, сработанными из металла: неловкие, плохо сбалансированные – первый доморощенный набросок того, что в далеком будущем будут называть металлургией, и ее последователей: тяжелой промышленности, электроники, космической технологии.

В каком-то смысле мы, автоматы, – дальние потомки этих грубых инструментов, сказала себе Плавтина.

Однако металл использовали не только для создания орудий труда. Появились украшения из меди и кованого золота, украшенные полудрагоценными камнями. Множились геометрические мотивы, свидетельствующие о пристрастии Человека к концептуальной абстракции. И на горизонте забрезжила заря истории, еще далекая, но все более и более осязаемая. Кипр, Крит, Родос, Киклады, Микены, Троя – яркие названия славных мест, существование которых балансировало на туманной грани между реальностью и легендой. И коллекция, по мере того, как они спускались по огромной спирали, все больше концентрировалась на эллинской культуре. Плавтине стало интересно почему. Из-за желания сохранить какой-то след античной эпохи Человечества и вдобавок той цивилизации, которая на короткое время в масштабах столетий поднялась гораздо выше, чем остальные? Плавтина оглянулась через плечо на деймона, который следовал за ними беспечным шагом. Аттик все это делал не из сентиментальности. Он создавал коллекцию с куда более конкретной и практичной целью: наделить своих подопечных культурой, и не просто культурой, а той смесью воинского соперничества и художественного творчества, когда-то существовавшей на узкой полоске земли, сочетающей горы и океанские пляжи, зажатой между Европой и Анатолией.

Теперь перед ними был бронзовый век – сверкающий, принесший с собой погребальные маски, мечи и кирасы и линейную письменность, сложную и непонятную для простых смертных; однако Плавтина помнила, что буквы были греческими. Иногда в ряды мебели вклинивалась скульптура большого размера или выцветшая фреска. Полуголые юноши и девушки с невинными лицами играли, запрыгивая на спину быка. Их раса, их язык давно исчезли с лица земли, но рисунок на камне сохранил их такими, какими они были в сияющей свежести юности.

И снова война. Бронзовая статуэтка изображала воина в кирасе, с выставленным вперед щитом и поднятой рукой, которая держала исчезнувшее ныне копье, в шлеме, украшенном огромным плюмажем. Каменные львы, проржавевший меч, покрытый изящными изображениями людей и животных, несколько шлемов. Каждая деталь говорила о былом великолепии и победах. Но постепенно проявлялась и другая сторона эпохи – более скромная и не такая воинственная. Появилась хрупкая керамика, каким-то чудом пережившая столько веков, – все сильнее изукрашенная, все более тонкая. Красный и черный, черный и красный неслись в завораживающем танце, а образы людей и животных становились все четче. На одной из ваз с удлиненным горлышком силуэты тесной чередой следовали друг за другом по длинной тонкой ленте, обрамленной сверху и снизу множеством квадратов, линий и полос, которые присоединялись друг к другу под прямым углом. Крошечные фигурки представляли собой просто два соединенных треугольника, к которым ремесленник пририсовал руки и ноги. Все фигурки держались за голову, изображая горе. Плакальщицы. А вокруг, контрастируя с этой траурной сценой, – целая толпа животных, стилизованных, но все же без труда узнаваемых: оленей, лебедей и ланей, горных козлов и антилоп. Пышная жизнь природы, неизменный символ возрождения. Искусство, почти концептуальное – и в то же время выразительное.