Нет, не потому, что не понравилось или понравилось не слишком: я получил превосходную дозу превосходной пищи — и физической, и духовной, — я даже поднялся на колокольню Кельнского собора (а спускаясь, услышал снизу нежный девический голосок: «Еб твою мать! Долго ли еще вверх тащиться?»); я понял и признал собственную ошибку: по репродукции (и не в последнюю очередь под влиянием стихотворения Тарковского) я считал лучшим художником «Голубого всадника» Пауля Клее, тогда как в натуре, вне всякого сомнения, первенствует Франц Марк; я понял, что наряду с Дюрером и Грюневальдом существуют безымянные франкфуртские и нюрнбергские мастера, столь же великие; я побывал в воздвигнутом двумя сумасшедшими братьями-гениями соборе Святого Непомука и понял, откуда взялось это имя в «Докторе Фаустусе»; зная, что музеи оплачиваются нам отдельно, я нагло отправился в пивной «ресторан-музей» и предъявил затем «квиттунг» на сто марок несколько обомлевшей сотруднице боннской администрации; морозным деньком, на задворках какого-то храма, я наткнулся на вполне арийского вида парочку, совокупляющуюся прямо на садовой скамейке, присыпанной снегом — как в нашумевшей чуть позже киноповести Александра Кабакова «Невозвращенец»; а человеку, со словами «Подайте нищему румыну» обратившемуся ко мне за подаянием, я догадался ответить: «Я сам нищий румын»; я научился начинать день с нескольких бокалов ледяного цитрусового сока (и эта разорительная — особенно после дефолта — привычка так никуда и не делась); я пообщался с немецкими писателями и профессорами-филологами — и тот факт, что они оказались еще глупее отечественных, стал для меня откровением; я побывал в штутгартской опере и в гамбургском драмтеатре, не говоря уж о многоэтажной франкфуртской избе, которая называется «домом Гете».

Несостоявшийся переводчик «Фауста», но состоявшийся чуть ли не всего остального (когда немцы спрашивали у меня: «А кого из наших вы переводите?», я честно отвечал: «Всех, кроме Шиллера»), я с естественной жадностью впитывал немецкий ландшафт и архитектуру старинных городков, я всматривался в лица, не без удивления обнаруживая, что по всей Германии женщины некрасивы, а мужчины приветливы — и только в Баварии дело обстоит с точностью до противоположного, — и не потому ли Бавария становится эпицентром чуть ли не всех политических потрясений?.. И, как моему былому другу на крымском пляже, мне этого оказалось достаточно. Вернувшись домой и потеряв в «Шереметьево» гигантский чемодан с покупками и сувенирами (он, правда, потом нашелся — еще один вариант Поликратова перстня), раскурив и раздарив за неделю купленные в самолете «Кэмелы» и «Винстоны», я с некоторым удивлением обнаружил, что заграницей я сыт. Нет, разумеется, я не возражал бы еще раз слетать куда-нибудь попить-поесть да пожить в «четырех звездах», — но ничуть не более того. Болезнь заграницы, зараза заграницы, охватившая тогда верхушку и средние слои интеллигенции, — и в конечном счете предопределившая в нашей стране очень многое, меня не затронула.

Много лет спустя — весной 1997 года — я опубликовал в питерской газете «Час пик» скандальную (все мои статьи скандальны, но некоторые, как у Оруэлла, скандальней других, — вот и эта была скандальней многих и многих) статью «Игра в классики», в которой, наряду с прочим, утверждалось, что наша творческая интеллигенция повернулась к «Западу передом, к России задом» — и это, мол, ее и сгубило. В частности, там было сказано: «А Финляндию от моря и до моря не пропахал носом только ленивый». Через пару часов мне позвонили из Балтийского фонда культуры — и предложили съездить на семинар в Финляндию. Так я попал за границу во второй раз.

И, получив это приглашение, сразу же вспомнил такую историю. Еще на первом курсе проподаватель истории КПСС (которому я досаждал на протяжении семестра умеренно каверзными вопросами) объявил по окончании семестра: «Зачет автоматически получают Курочкина (то есть Тоня Славинская), Куртышев, Пахомова и Сычева». — «Вот так!» — грозно крикнул я с места. «И Топоров», — поспешил исправиться преподаватель.

Но нет, на самом деле все было не так. Потому что я не имел и не имею ничего против заграничных поездок — я против того, чтобы разворачивать и перестраивать всю жизнь (не говоря уж об образе мыслей) ради таких поездок — именно ради них. (Вопрос о валютных заработках даже для наших нищих интеллектуалов важен лишь во вторую очередь: главное, чтобы тебя приглашали! Сегодня сюда, а завтра туда! А послезавтра — снова сюда! Главное — попасть в обойму приглашаемых — и ни в коем случае не выпадать из нее.)

Пару лет назад я прочел в какой-то газете простодушные признания япониста. Я, мол, стоял за передачу Курил — и написал об этом в газете. И меня сразу пригласили в Японию — и хорошо заплатили. И стали приглашать постоянно — и платить все так же хорошо. Но тут я как-то подумал: а чего ради мы будем отдавать японцам Курилы? Самим пригодятся! И меня сразу перестали приглашать в Японию. И платить тоже перестали.

Как раз в разгар первого приельцинского спора о судьбе «восточных территорий» я написал статью «Почем нынче Курилы?» — и тогдашний зам главного редактора «Независимой газеты» И. В. Захаров, не сумев — воспротивился Виталий Третьяков — напечатать ее у себя, пристроил эту статью в еженедельник «Век». Японцы меня почему-то не пригласили. «Не надо выписывать ниоткуда профессоров японистики — они приедут к нам верхом на танках», — сказано у меня в переводе с нидерландского 1977 года. А когда мы с Захаровым во второй раз попробовали провернуть тот же трюк (на этот раз речь шла о подмене: недопустимо и своекорыстно ангажированная президентской стороной пресса обвиняла парламент в недопустимом и своекорыстном давлении на нее; та же ситуация — перекинувшись на электронные СМИ — сохраняется и по сей день), редколлегия «Века» восстала против собственного главного редактора, подписавшего эту статью в печать, — и она так и не увидела свет. С досады главный редактор «Века» выплатил мне за непошедшую статью двойной гонорар.

Вчерашние эмигранты резко дергаются, когда речь заходит о том, что вся их работа (не говоря уж о жизнедеятельности) финансировалась западными спецслужбами. Одна Мария Васильевна Розанова относится к этому с олимпийской невозмутимостью. Но с эмигрантами все в общем-то было ясно с самого начала (начиная с якобы вынужденной в каждом отдельном случае эмиграции). А вот начавшийся в перестроечные годы так называемый культурный обмен означал на деле подкуп, развращение и вербовку. И ладно бы какая-нибудь пузатая мелочь — хотя вербовали, разумеется, и ее. Только что (в январе 1999-го) грузинский «царь» Шеварднадзе опубликовал декларацию о доходах за всю жизнь, в которой, наряду с прочим, указаны гонорары за публичные лекции в США в бытность автора декларации министром иностранных дел СССР. Гонорар за одну лекцию колебался в диапазоне от пяти до пятидесяти тысяч долларов. То есть на тот момент — от годового жалованья главы МИДа до десятилетнего! Как было не уволить такого министра после первой же лекции? Но не уволили — и не стало страны, а новый министр — Козырев — пошел по протоптанному пути.

У интеллигенции были, впрочем, свои правила и мерила.

написал я в 1976 году. Я вот не люблю молочного поросенка — мне его жалко, — а свиную отбивную или какой-нибудь эскалоп пожираю без всяких душевных сомнений. Разве что однажды, покупая полуфабрикат в дни, когда Великий пост совпал с еврейской пасхой, задумался над тем, против какого вероисповедания грешу сильнее. И наша интеллигенция занялась культурным обменом, занялась заграничными поездками и валютными заработками, а вовсе не изменой Родине и предательством идеалов, — потому что молочного поросенка на розовые круги (в Германии их называют «шайбами») не резали, — ей свинина измены подавалась уже в котлетном виде.