Я всю жизнь прожил «в рынке». В специфическом рынке поэтического перевода, но тем не менее. Я был купцом, и у меня был товар. Вам не надо? И нам не надо, как говорит Никита Михалков. Я на собственной шкуре понял, что такое реальная независимость и как дорого приходится за нее платить. И даже заплатив положенное, и даже этой самой независимости добившись, осознаешь, сколько ты упустил, не захотев поступиться ею. Не захотев или не сумев (я в первую очередь органически не умею этого, поэтому и заслуга моя невелика), — в сухом остатке разницы не просматривается.

Собственные мысли, собственные воззрения, а значит, и собственные высказывания мне не нравятся: это и отличает меня от «заединщиков». Другое дело, что мысли противоположные, искренние или нет, представляются мне пагубными. «Я хотел бы проголосовать за Явлинского, а вернее, я хотел бы жить в стране, в которой можно было бы проголосовать за Явлинского», — написал я однажды, лет пять назад. Но живу я в стране другой (и другой такой страны не знаю) — в которой за Явлинского (фамилию можно заменить) проголосовать нельзя будет никогда. Хуже того, и голосование здесь всегда окажется иллюзорным: наверху разберутся, а ты можешь разве что «выбрать сердцем» — или не выбрать. Сердцем-то я как раз выбирать отказываюсь. А происходящее там — в заоблачных высях, где парит ковер, под которым грызутся бульдоги, — воспринимаю именно что умом. Это не два зла схватились (большее с меньшим), не ворюги с кровопийцами (любой ворюга, защищая наворованное, рано или поздно превратится в кровопийцу), это дерутся злые бульдоги с бешеными. И даже если победят злые (на что стоит хотя бы поставить), бешеные успеют их так основательно покусать, что мы не почувствуем существенного различия. В Германии начала тридцатых выбор был не между национал-социалистами и коммунистами (не говоря уж о правящих социал-демократах), а между протофашизмом, который сулили и пытались навязать генералы, и гитлеризмом. Наш выбор — окончательно определившийся в октябре 1993 года — хаос или диктатура. И в этом смысле историческая вина Ельцина не в том, что он расстрелял парламент, а в том, что он расстрелял его зря. Не в том, что сверг Горбачева, а в том, что не сверг заодно Кравчука с Шушкевичем. Не в том, что призвал Гайдара, а в том, что поленился его потом ликвидировать. Не в том, что целовался с Клинтоном, а в том, что не догадался сберечь замаранное платье. Не в том, что разорил народ, а в том, что не дал ему взамен утраченной сытости ничего. Не в том, что так цепляется за власть, а в том, что цепляется за власть исключительно ради самой власти.

Питерский публицист, мой приятель, сильно потерявший в валютных заработках после дефолта, обратился тем не менее к единомышленникам с оптимистическим воззванием. Нам следует выйти на улицы и показать свое возмущение, но и свое единство, написал он и, гордясь написанным, подарил мне газетенку. Нам всем — дилерам и брокерам, программистам и репетиторам, труженицам модельного бизнеса… Стоп, Лева, перебил я, дочитав до этого места. Труженицы модельного бизнеса уже там, куда ты их зовешь, — на панели.

«Настоящего рынка у нас еще нет, — внушала мне пожилая активистка Демсоюза. — Настоящий рынок наступит, когда ты, Витя, снимешь с полки любимую книгу и пойдешь на угол — и продашь ее за ту цену, которую тебе предложат». Ей легче — сама она любит «лошадиные» детективы Дика Френсиса. А кому продам я, допустим, однотомник Буркхардта, да еще на немецком языке? «Цель нации вовсе не в суммарном счастье индивидуумов», — осторожно сказано у него.

Лишь однажды мое «выступление в печати принесло практический результат». В июне 1994-го я опубликовал в Москве памфлет «Рыба в Питере гниет с головы» — питерская «голова», естественно, разобиделась, пригрозив мне и газете судом — и вместе с тем пригласив газету «прислать настоящего корреспондента», с тем чтобы «показать ему настоящий Санкт-Петербург». Над приятелями из «Независимой» я с тех пор посмеиваюсь: зря не поехали. Зря упустили прием по первому разряду… Статью перепечатали три питерские газеты: в одной сняли главного редактора, другую закрыли, третья обанкротилась, похоже, без посторонней помощи. Но дело не в этом. В длинном перечне саркастических обвинений было и такое: слив три района города в один — Центральный, — Анатолий Собчак обнаружил, что высвобождается масса казенных зданий, и тут же запродал одно из них — детскую поликлинику Дзержинского района — иностранцам. Прочитав мою статью, он на всякий пожарный случай аннулировал эту сделку — детская поликлиника функционирует до сих пор.

После того как в Петербурге сгорел Дом писателей, а мэр «культурной столицы» и пальцем не шевельнул, чтобы подобрать для своих страстных приверженцев хоть какое-нибудь завалящее здание, я предложил коллегам два плана. Во-первых, собрать по десятке с носа четыре тысячи баксов и «сунуть» их Собчаку — мне возразили, что он такой мелочью побрезгует, а на деле просто пожалели денег, — Анатолий Александрович не брезговал вроде бы ничем. Второй прожект был куда хитроумней: как раз в те месяцы общество было озабочено и озадачено неким Договором о согласии, подписывать который питерским писателям, в их коллективной малости, никто, естественно, не предлагал. Но ваше дело не предложить, а наше — объявить на весь мир, что мы не собираемся подписывать договор, пока нам не предоставят здания… Этот план отвергли по демократическим соображениям — демократы были лютые: одно время свежеиспеченный представитель правления Михаил Чулаки ежевечерне звонил мне как раз в ту пору, когда по телевизору начинались «600 секунд» — и разговаривал ровно десять минут. Недавно я написал, что дефолт у него в голове произошел лет за десять до 17 августа 1998 года.

Мои политические прогнозы чаще всего сбываются. Как говорит мать моего друга про своего бывшего мужа: «Мой Абрам никогда не ошибается — он всегда предсказывает самое скверное». Пальцем в небо мне, впрочем, тоже случается попадать. Иногда (сравнительно редко) переоценив кого-нибудь из фигурантов политического процесса — Хасбулатова, там, или Скокова… Но, как правило, по другой причине: я, сказали бы шахматисты, указываю цепочку лучших ходов с обеих сторон и на основании этого варианта даю оценку позиции. А партнеры, они же противники, начинают «шлепать» на первом же полуходу, отвечают на ошибку ошибкой — и приходят к совершенно сюрреалистическим результатам. Скажем, весной 1998 года я (по просьбе газеты «Культура») написал статью «ПУТЧ», заглавное слово которой расшифровывалось как Политическое Убийство Теневиками Черномырдина. Статью напечатать побоялись, но дело не в этом. Моя оценка (в конечном счете подтвердившаяся) никак не подразумевала такой «игры на обратный мат», как августовская попытка вернуть Черномырдина во власть. А удайся эта попытка (что было вполне возможно), да еще окажись напечатана моя статья — вот и сел бы я в лужу. Осенью 1996-го я написал о том, что мы живем в последние годы, может быть, в последние месяцы НЭПа, и с трудом напечатанную (против публикации возражал такой политический провидец, как Александр Ципко) статью дружно подняли на смех. То есть экономику мыльного пузыря мои оппоненты задним числом признали, но собственную способность суждения при этом под сомнение не поставили. А вероятностный, вариативный прогноз я не даю, поскольку величина (непременного) поправочного коэффициента на глупость (не столько на коллективную, сколько на взаимную глупость) остается в каждом конкретном случае загадочной.