индивидуального белого террора и контрреволюционных мятежей. В заложники брались, прежде всего, офицеры, а так же представители высшего чиновничества, буржуазии и оппозиционных партий[1946]. Согласно приказу о заложниках, вышедшему в сентябре, они подлежали расстрелу в случае покушения на большевистских вождей. Общее количество «профессиональных заложников» в 1918 г. составляло 3–4 тыс. человек по всей России. Мельгунов пишет о 1026 случаях расстрела заложников в месяцы красного террора, что может, по словам Ратьковского, быть принято, как близкое к истине[1947].

В 1919 г., на основании приказа Троцкого, стали арестовывать жен и детей в качестве заложников за офицеров, взятых в Красную армию и перешедших к белым, которых, по словам Мельгунова, часто расстреливали: в марте 1919 г. в Петербурге расстреляли родственников офицеров 86-го пехотного полка, перешедшего к белым»[1948], в Кронштадте — «родственников офицеров, подозреваемых в том, что они перешли к белой гвардии»[1949]. Длинные списки заложников и заложниц за дезертиров публиковались, например, в «Красном воине»[1950].

В свое оправдание, уже после гражданской войны Троцкий заявлял: «Это не был приказ о расстреле, это был тот обычный нажим, который тогда практиковался. У меня здесь есть десятки такого же рода телеграмм Владимира Ильича… Это была обычная в то время форма военного нажима». Таким образом, по словам историка А. Ганина, речь шла только об угрозах[1951].

«Не будем настаивать здесь на том, что декрет 1919 г. вряд ли хоть раз привел к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции, — комментировал свой приказ Троцкий, — Дело, в конце концов, не в этом. Если б революция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей. Только в этом историческом содержании борьбы — оправдание декрета, как и всей вообще Гражданской войны, которую ведь тоже можно не без основания назвать «отвратительным варварством»»[1952].

Во время крестьянских восстаний заложников брали сотнями, в том числе крестьянских жен вместе с детьми. Например, приказ оперштаба Тамбовской ЧК 1 сентября 1920 г. объявлял: «Провести к семьям восставших беспощадный красный террор…, арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом, и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество»[1953]. Как проводился в жизнь этот приказ, свидетельствуют официальные сообщения, печатавшиеся в тамбовских «Известиях»: 5 сентября сожжено 5 сел.; 7 сентября расстреляно более 250 крестьян… В одном Кожуховском концентрационном лагере под Москвой (в 1921–1922 гг.) содержалось 313 тамбовских крестьян в качестве заложников, в числе их дети от 1 месяца до 16 лет. Среди этих раздетых (без теплых вещей), полуголодных заложников осенью 1921 г. свирепствовал сыпной тиф[1954].

«Надо было обратиться к истории, чтобы найти примеры варварства, подобные большевистским в этот период, — негодовал французский посол Нуланс, — Любое цивилизованное государство, уважающее закон, допускает только один вид наказания — индивидуальный, применимый к преступникам и правонарушителям. Комиссары же заменили его на систему заложников и на коллективную ответственность, действующую только у отсталых народов»[1955].

Между тем, практика взятия заложников из «населения вражеских территорий оккупированных русскими войсками», как отмечал лидер эсеров Чернов, применялась уже во время Первой мировой войны[1956]. С началом гражданской войны первыми брать в заложники стали передовые отряды «демократических стран» — комучевцы и белочехи. Уже летом 1918 г. они брали в заложники жен, матерей, сестер, детей советских руководителей[1957]. Так, в Самаре по распоряжению КОМУЧа содержались в качестве заложников 16 женщин — жен ответственных работников. Ряд дипломатов из нейтральных стран (Дания, Швеция, Норвегия, Швейцария, Нидерланды), узнав об условиях их содержания, 5 сентября 1918 г. заявила протест против подобных мер[1958]. Однако протест остался без ответа. Тем временем заложников расстреливали, в том числе, например, мать комиссара А. Аросева, захваченную вместе с семьей в Спасске[1959].

Белочехи объявили заложниками членов захваченных Пензенского, Кузнецкого, Сызранского и Саранского Советов[1960]. В сентябре 1918 г. в Уфе содержалось более 20 заложников[1961]. Заложники содержались, как в концлагерях, так и в обычных тюрьмах. В Казани в одиночных камерах сидело по 15–18 человек, арестованные по очереди отдыхали на полу в ожидании расстрела[1962]. В тюрьмах зачастую применялись пытки, изготавливались даже специальные пыточные орудия, впоследствии захваченные красными частями[1963]. Особенно крупные масштабы система заложничества белочехов примет осенью 1918 г., когда из числа заключенных в октябре 1918 г. будут сформированы знаменитые «поезда смерти». В поездах находилось более 4300 заложников, из которых более трети по пути следования на Дальний Восток погибли от голода, холода и расстрелов[1964]. Европа и США узнают о «поездах смерти» от своих корреспондентов на Дальнем Востоке.

Институт заложничества Колчак узаконил, издав 23 марта 1919 г. приказ: «за укрывательство большевиков, пропагандистов и шаек должна быть беспощадная расправа…, для разведки, связи пользоваться местными жителями, беря заложников. В случае неверных и несвоевременных сведений или измены заложников казнить, а дома им принадлежащие сжигать… Всех способных к боям мужчин собирать… и содержать под охраной на время ночевки, в случае измены, предательства — беспощадная расправа»[1965]. В том же марте колчаковцами «из всех ненадежных селений (были) взяты заложниками от 5 до 20 человек… с предупреждением, что при попытке восстания их общества заложники будут расстреляны»[1966].

Однако сколь ни чудовищно жестоки были меры, применяемые как «красными», так и «белыми», они меркли по сравнению с той системой заложничества, которую применили к ко всему населению России ее «демократические союзники»: 27 октября 1918 г. глава французского правительства Клемансо извещал французского командующего Восточным фронтом ген. Ф. д’Эспере о принятом «плане экономического изолирования большевизма в России в целях вызвать его падение»[1967].

Примером является та блокада, которая «парализовала Германию во время войны…, — пояснял представитель Клемансо, — Вокруг России будет воздвигнуто как бы колоссальное проволочное заграждение. Через короткое время большевики начнут задыхаться, сдадутся», а «русский народ получит повод, чтобы восстать». — «Разве ваш шеф примет на себя ответственность за те страдания, которым подобный метод подвергает миллионы русских людей? — восклицал в ответ вл. кн. Александр Михайлович, — Разве он не понимает, что миллионы русских детей будут от такой системы голодать?»[1968]

Введение блокады поддержал премьер-министр Италии Нитти. Интервенция, указывал он, неэффективна, она наоборот лишь сплотит и