– Как там старший инспектор Лакост? – спросил премьер-министр Квебека.

– Скоро узнаем, – ответил Гамаш. – Ее ввели в состояние комы. Пуля повредила мозг, но мы не знаем, насколько сильно.

– Очень жаль, – сказал премьер. – А жители деревни? Кажется, она называется Три Сосны?

– Oui.

– Забавно, но я ничего о ней не слышал. Хочу съездить туда, когда все прояснится.

– Я думаю, им это понравится, сэр. Они, мы все пытаемся вернуться к нормальной жизни.

Гамаш предпочел не говорить, что в Трех Соснах не было ничего нормального и в лучшие времена. Но он хорошо знал тот странный покой, который царит в деревне. Умиротворенность.

Он никогда еще не чувствовал с такой силой, что его дом именно там. И местные жители никогда еще в такой мере не чувствовали себя одной семьей.

– Мне известно, что среди жителей есть раненые, – сказал премьер.

– Владелец бистро Оливье Брюле получил ранение в руку, но его партнер действовал быстро и остановил кровотечение. Другие получили царапины от битого стекла и щепок. Все уже выписаны из больницы. Самое серьезное ранение у старшего инспектора Лакост.

– Несколько месяцев назад я спрашивал у вас, Арман, что происходит. Вы отказались говорить. Попросили меня довериться вам. Я доверился. – Он помолчал, вглядываясь в лицо Армана. – Теперь я знаю, что принял тогда правильное решение.

Гамаш слегка кивнул, выражая благодарность.

– Но теперь время пришло. Расскажите мне, что случилось.

Когда Гамаш закончил, премьер-министр долго молчал.

Он, конечно, читал отчеты. Сообщения СМИ. Но и конфиденциальную информацию, которую приносили ему на стол.

И он видел видео с камеры на шлеме Лакост. Смотрел на происходящее ее глазами вплоть до момента падения.

Во время просмотра его лицо стало пепельно-серым. Он думал, что никогда больше не сможет смотреть на Гамаша, не вспоминая, как тот прыгнул вперед. Бросился на двух людей.

С ножом.

Этот образ, это зрелище премьер-министр никогда не сможет стереть из памяти. Никогда не забудет, на что способен этот человек, вдумчивый, спокойный, добрый. Что он сделал.

– Прошу прощения, но я должен задать эти вопросы.

– Я понимаю.

– Вы были по ту сторону границы, когда убили этого американца?

– Думаю, да. В лесу трудно сказать, где граница. Там есть пограничный столб, поставленный во времена «сухого закона», хотя вряд ли бутлегеры обращали на это особое внимание. Но если вы спрашиваете про меня, то да, думаю, я пересек границу.

Премьер-министр Квебека слегка покачал головой и иронически улыбнулся Гамашу:

– Теперь вы предпочитаете говорить правду?

Он воздержался от замечания, что Гамаш действительно пересек черту. И не одну. Политики перестали волноваться на этот счет, хотя министерства юстиции в обеих странах не были столь благодушны.

– И вы сделали это, хотя знали, что ваша юрисдикция туда не распространяется.

– В тот момент я даже не думал о юрисдикции, а если бы думал, то все равно поступил бы так же.

– Вы не хотите облегчить мое положение, Арман.

Гамаш ничего не ответил. Хотя и сочувствовал премьеру, который явно пытался ему помочь.

* * *

Он потащил тело главы картеля назад, за старый, выцветший столб. Тащил упорно, шаг за шагом. Сгибаясь от усилий, словно кланяясь Квебеку, своему дому.

Перестрелка впереди прекратилась, и он услышал голос Жана Ги – тот звал его.

Все закончилось.

Но его сердце не радовалось. Он был слишком потрясен.

Удостоверившись, что находится на территории Квебека, Гамаш упал на колени от усталости, и, когда Бовуар нашел его, он увидел человека в крови, молящегося над трупом того, кого он убил.

Они вдвоем притащили американца в бистро, где Туссен превращала хаос в порядок.

Жан Ги получил ранение в ногу, но пуля прошла по касательной, ногу ему быстро забинтовали, кровотечение остановили. Он был единственный раненый в команде Квебекской полиции, не считая, конечно, Изабель.

Члены картелей умудрились почти полностью перестрелять друг друга. На выживших надели наручники, фельдшеры тем временем осматривали остальных.

Старый лес в этом месте выглядел ровно тем, чем он был, – полем боя. До них донеслись звуки сирен «скорой помощи» и полиции.

Руки Антона были скованы наручниками за спиной.

– Вы сделали за меня мою работу, Арман, – сказал Антон, кивком показывая на тело. – Думаете, вы отвоевали провинцию? Подождите, дайте только время.

– Нужно было его убить, – сказал Жан Ги на пути в Три Сосны.

Гамаш отер с глаз начавшую сворачиваться кровь, но ничего не сказал. В этот момент он был согласен с Жаном Ги. Так было бы лучше. Гораздо лучше.

– Ах как жаль, – сказал премьер-министр Квебека, когда Арман Гамаш закончил свой отчет. – Как жаль, что Антон Баучер остался жив.

Это замечание, произнесенное таким сухим тоном, так буднично, удивило Гамаша. Не то, что премьер так подумал, а то, что сказал об этом.

– Есть границы, которые нельзя пересекать, – сказал Гамаш. – А пересечешь однажды, пути назад уже не будет.

– Например, убийство, – сказал премьер. – А это подводит меня к следующему вопросу.

Судья Корриво чуть шевельнулась на своем стуле, понимая: настал ее черед. Она знала, какой вопрос задаст премьер.

– Расскажите мне об убийстве мадам Кэтлин Эванс.

* * *

Разговор почти точно повторял тот, который состоялся у старшего инспектора Гамаша с судьей Корриво через два дня после сражения.

Слушания, конечно, пришлось отложить.

Морин Корриво приезжала к Гамашу вместе с Барри Залмановицом, чтобы обсудить процесс и дальнейшие действия.

Когда они постучали в дверь на втором этаже дома в квартале Утремон в Монреале, им открыл Гамаш.

– Bonjour, – сказал он. – Спасибо, что пришли.

Он провел их в гостиную, они шли следом и переглядывались. Они слышали о серьезном ранении старшего инспектора Лакост. Читали предварительный отчет, написанный старшими офицерами. Включая и старшего суперинтенданта Гамаша.

По административным зданиям ходили слухи о том, что досталось и Гамашу. Но Корриво и Залмановиц не были готовы увидеть синяк вместо лица и заплывший глаз. Порванную кожу там, где ботинок пробил плоть до кости.

Когда Гамаш открыл им дверь, судья Корриво попыталась увидеть его глаза, опасаясь, что они изменились после событий в деревне. В лесу.

Опасаясь, что горечь вытеснила тепло. Жестокость – доброту.