Я убираю в ящик галстук и заколку. Ставлю на полку, между «Медицинским справочником норвежской семьи» и «Миром в картинках», восемнадцать томов Гамсуна и тем же вечером сажусь писать. Перепечатывать «Городочек» на машинке. Я беру текст из тетради. И кое-что добавляю. Дело идёт туго. Я несколько раз переписываю всё сначала. Теперь двор оглушает не пианино фру Арнесен, а стук моей машинки. У неё проблемы с двумя буквами: «Л» не печатается, а «о» стёрто и не отличается от «с». Это совершенная ерунда. Наверно, Фред купил её задёшево. Но когда я пишу, например, слово «любовь», выходит загадочное «юбсвь». Такого слова нет. Но и это тоже пустяки. Не так часто я пишу «любовь». Потом я чернильной ручкой вношу исправления. В конце концов получается полторы страницы текста. Можно сказать, две. «Городочек». Барнума Нильсена. Я сочинил две страницы. Сам. Никто, кроме меня, не мог бы написать этого. Раньше мне такая мысль в голову не приходила. Что ведь на самом деле копии того, что напечатано на этих двух листках, не существует нигде ни в мире, ни во Вселенной, текст есть здесь в единственном экземпляре, он родился в моей голове, вышел из-под моего пера: сорок восемь строк «Го-родочка» Барнума Нильсена, впервые явленных миру. Я должен прилечь перевести дух. Я как пьяный. Меня штормит. Но тут вваливается Педер. А он не из тех чистоплюев, что сперва стучат, а потом дожидаются ответа. Он просто врывается в комнату как ураган, а за ним виднеется мама с тортом, крем которого закапывают все причитающиеся мне свечи. — Поздравляю! — вопит Педер. Останавливается, меняет курс, подходит к блестящей машинке и долго и одобрительно рассматривает её. — Брат подарил, — говорю я довольно кичливо. — Бляха-муха, — шепчет он. И поспешно оглядывается на маму: — Прошу простить мой лексикон. Я только желал выразить своё безмерное восхищение подарком, лучше которого мне не довелось увидеть за всю мою жизнь. — Мама улыбается: — Хочешь кусочек торта? — Кусочек? Педер Миил никогда не отказывается и от целого торта. — И начинается празднование моего дня рождения. Я задуваю свечи. Трюк удаётся мне с третьей попытки. Мама оставляет нас с Педером наедине. Мы едим торт, но мне не очень хочется, и Педер обставляет меня на пять кусков. — Уже опробовал? — спрашивает он. Я показываю ему напечатанные страницы. Педер долго и одобрительно рассматривает и их тоже, потом улыбается и кивает. Затем вспоминает всё-таки, что тоже принёс подарок, и достаёт из кармана квадратную штучку. Я открываю её. Это красная металлическая коробочка. Я спрашиваю, что в ней. А Педер отвечает: — Нажимай, чучело, — и показывает на кнопку. Я жму. В ответ коробочка разражается хохотом. То есть сперва она хмыкает, хмыканье делается громче, неприличнее, переходит во всхлипы, а они в хохот, и мы с Педером хохочем тоже, потому что этот механический смех страшно заразительный, мы чуть не валимся с ног от смеха, мы поддерживаем друг дружку, чтоб не упасть, так разбирает нас смех над смехом, и это продолжается две минуты ровно, а потом коробочка замолкает, мы вытираем слёзы и едва можем членораздельно разговаривать. — Самое похожее, что я нашёл, — пыхтит Педер. — Похожее на что? — Педер растирает своё пузо. — Раз в твоём чемодане не оказалось аплодисментов. — На секунду у меня темнеет в глазах. — А Вивиан не смогла прийти? — спрашиваю я и гляжу совсем в другую сторону. Педер снова нажимает на кнопочку. Коробок хохочет. А когда смех в нём кончается, в дверях стоит мама заткнувши уши. — Господи! Над чем это вы так хохочете? — Педер вскакивает. — Я смеюсь над Барнумом, а Барнум смеётся надо мной. Но он хохочет громче. — Мама качает головой, посмеивается, уносит поднос с пустым блюдом и обгоревшими свечками. Педер стоит столбом. — Эврика! — заявляет он наконец — Ты будешь писать за меня сочинения, а я решать за тебя математику. — Вивиан не смогла прийти? — повторяю я свой вопрос. — Нет, она с матерью, дежурит. Бляха-муха, — шепчет Педер. — Муха-бляха, — откликаюсь я. Убирая машинку в чехол, я обнаруживаю ещё один подарок, спрятанный там Фредом. Пачка презервативов, двенадцать штук. Педер долго и одобрительно смотрит на меня. — Можно один мне? — говорит он. — А зачем тебе? — Педер стонет: — Тебе нужно двенадцать штук?! — Я отдаю ему один, а остальные прячу в левую туфлю Оскара Матисенса, в глубину шкафа, в правую складываю «Городочек» и тем же вечером опробую один; раскочегариваясь, я представляю себе то и это, а после не знаю, куда его девать. И выкидываю в окно. У домоуправа Банга в подворотне светло. Теперь двору будет что обсудить, но я нем как рыба. Педер решает за меня математику, я пишу его сочинения. Нам ставят пятёрки. Я читаю «Голод». Фред приходит домой. Он раздевается, стоя в темноте у кровати. Я разглядываю тощее длинное тело. Он стоит спиной ко мне. Проведи я рукой по его плечу и дальше, по гладкой, голой щеке, всё ещё тёмно-лиловой, почти чёрной, и отёчной, как бы он отреагировал? Не знаю. Но заснуть не могу. Наши поступки лишь призрачное подобие всех тех дел, что мы могли бы совершить. — А почему ты не рассказывал, что Вивиан тоже родилась в машине? — спрашивает он внезапно.

Однажды по возвращении из школы меня ждёт дома письмо. Маму разбирает нетерпение так, что она едва может подождать ещё секунду, и я знаю наверное, что она рассматривала письмо на свет, пытаясь прочесть, но у неё ничего не вышло, потому что конверт толстый и непрозрачный. Болетта тоже сама не своя. Эта наверняка предлагала отпарить конверт над чайником, заправившись «Малагой». — Что ж ты не открываешь письмо? — вскрикивает мама. Я поворачиваюсь к ним спиной и медленно надрываю конверт. Читаю. Болетта долдонит палкой в пол. Мама заглядывает мне через плечо. — Барнум, ну что там? — шепчет она. — Я победил, — отвечаю ей. Я удивлён и озадачен. Мама обнимает меня. — Ну, что я говорила! — кричит она. Как выясняется, мама отправила «Городочек» на столичный конкурс школьных сочинений. Я не знаю, злиться мне теперь или радоваться, вероятно, я одновременно сердит и доволен, горд и смущён: раз мама отыскала в правой туфле Оскара Матисенса текст и у меня за спиной распорядилась им по своему разумению, она, вероятно, нашла и презервативы в левой туфле тоже. Мама вырывает у меня из рук письмо и зачитывает его вслух. Дорогой Барнум Нильсен. Мы рады сообщить, что твоё сочинение «Городочек» признано лучшим в твоей возрастной группе в Общегородском конкурсе сочинений школьников Осло. Награды вручаются в здании Ратуши в пятницу, двенадцатого. Очень надеемся, что ты сможешь прийти на церемонию. Мама целует меня в щёку, но времени у неё в обрез: — Бог мой, это уже через четыре дня! — Болетта успевает, несмотря нa запарку, налить два бокала «Малаги». Я убегаю в свою комнату. Мне надо прийти в себя. Слава не за горами. Не знаю точно почему, но я сижу на подоконнике и реву, наверно, от радости, счастье ещё, что Фред меня таким не видит. Но когда я оборачиваюсь, он, как назло, стоит в дверях. Я отвожу глаза. Фред падает на кровать. — Уже скоро, — говорит он. — Что скоро, Фред? — Он смотрит на меня, улыбается и молчит, улыбка некрасивая, губы егозят по зубам. — Ты помнишь, Барнум, что ты обещал? — Помню. — Что ты никому не скажешь? — Я не скажу. — Братья ведь не стучат друг на друга? — Нет, Фред. Конечно нет. — Вдруг он вскакивает: — Кстати, Барнум. Поздравляю! Я тобой горжусь! — Если б не машинка, — мямлю я. — Барнум, не принижай себя больше, чем ты есть.

А вечером я иду к Вивиан. В подъезде промозгло. Я звоню. Жду. Слышу шаги за дверью. Заглядываю в замочную скважину. У матери прозвище Вуаль. После аварии она всегда закрывает лицо вуалью. Как вечная вдова, в трауре по красоте, которую она потеряла на повороте к Холменколлене. Она безобразна и одинока. Ею стращают малышей. Если ты не будешь слушаться, придёт Вуаль и утащит тебя, говорят им. Или если ты будешь плохо кушать. Не делать уроки, не ложиться вовремя спать и не мыть руки. А ведь что пугает сильнее всего? То, чего ты не видишь, а лишь боишься, что оно где-то здесь, затаилось под кроватью, в углу, в шкафу, в темноте, под вуалью, из незнания и разрастаются наши самые жуткие страхи. В представлениях о том, как она безобразна, людская фантазия неуёмна. Они сочиняют то, чего никогда не видели: лицо без черт, провал, развороченная дыра, нечеловеческое и неузнаваемое. Но стоит нам увидеть то, чего мы боимся, посмотреть ему в глаза, как страх отступает. Дверь открывает Вивиан. — Угадай! — кричу я. Она задумывается, искоса шаря по мне неуверенным взглядом. — Ты вырос на восемь сантиметров? — Я мотаю головой: — А что, похоже? — Она перебирает дальше: — Педер отощал на три кило? — Я снова мотаю головой. — Я стал писателем! — ору я. Наконец она впускает меня в квартиру, и мы усаживаемся в её комнате, под фотографией на стене, о которой Вивиан лишь много лет спустя рассказала, что это никакая не Лорен Бэколл, а мама в юности, до аварии, в своей безупречной красоте. Мы садимся, и я выпаливаю ей новости. Мне едва удаётся членить поток на слова. Я рассказываю, как мама тишком отправила на общегородской конкурс моё сочинение, и оно оказалось самым лучшим среди учеников моего года, и эта победа примерно равнозначна Нобелевской премии, во всяком случае, чествование и вручение мэром Осло ценных подарков, скорей всего кругосветного путешествия на двоих, картины Мунка или бесплатного годового проездного на трамвай, состоится в Ратуше, так что если Вивиан хочет прийти, я готов подержать для неё место. Я кладу голову ей на колени. — Ты разговаривала с Фредом? — шепчу я. — С чего ты спрашиваешь? — Я не отвечаю. Лежу, зарывшись лицом в её колени, она гладит меня по затылку, я расстёгиваю верхнюю пуговицу на её брюках и ещё одну, я вижу резинку её трусиков и различаю резкий, дурманящий дух, она зашевелилась и перестала меня гладить, я задержал дыхание и лизнул её кожу, а потом открыл ещё одну пуговичку, но тут Вивиан вскочила, а я ухнул на пол и не смею поднять на неё глаз, не знаю, как мне теперь встать и не придётся ли проваляться здесь на полу до скончания века. — С мамой поздороваешься? — спрашивает Вивиан, протягивая мне руку и помогая подняться. — Прости, — шепчу я. Вивиан прикрывает глаза и целует меня в губы, а у неё они мягкие и подвижные, словно бы посреди поцелуя её повело на смех. И я иду за ней через всю квартиру, каждая следующая комната темнее предыдущей, мне не хочется, но я иду, выбора мне не оставили, наконец мы приходим к маминой спальне, Вивиан стучит, открывает дверь и пропускает меня вперёд. Сперва я не вижу никакой мамы. Но потом обнаруживаю её. На стуле в тени у окна, закрытого тяжёлыми длинными занавесками. Я замираю. Она пока не сделала ни одного движения. В комнате висит застарелая затхлость. Вивиан встаёт рядом со мной. Чуть слышно захлопывается дверь. Меня посещает странное чувство, что всё это неспроста и глубинный смысл происходящего мне непонятен, что Вивиан устраивает мне проверку, хочет посмотреть, выдержу ли я. — Это Барнум, — говорит Вивиан. Я делаю шаг к окну и кланяюсь. Мама медленно разворачивается ко мне: — Так это ты Барнум? — У неё детский голосок, тоненький, будто разговаривает девочка. — Я, — шепчу я. Без предупреждения мама откидывает вуаль, но лица я не вижу, его будто нет, к моей радости, вящей радости, но и к разочарованию, мне б хотелось увидеть лицо, которого нет. — Барнум завоевал первое место в городском конкурсе школьных сочинений, — объявляет Вивиан. Мама подаётся вперёд на стуле. — Поздравляю тебя, Барнум, — говорит она. Я склоняюсь в ещё более глубоком поклоне, лишь бы не видеть её лица, и бормочу: — Спасибо! — Она кладёт руку мне на плечо. Оно дрожит. И мама чувствует мою дрожь, она крепко сжимает пальцы. — Ты, видно, хороший мальчик, Барнум, — говорит она. Я ловлю звучание красивого, но разжижённого голоса, единственного, что пощадила в ней авария, что осталось в маме от той прекрасной девушки из «шевроле» и продолжает раздаваться из исковерканного тела. Мама не отпускает меня. Я стою. — У тебя прекрасные кудри, — говорит она. Она меня видит, а у меня не получается рассмотреть её. Потом вуаль падает на лицо, мама отдёргивает руку, аудиенция окончена, я прошёл посвящение, мне любопытно, сколько парней перебывало здесь до меня или я первый и выдержал ли я испытание, но Вивиан тянет меня прочь, уже вернулся домой папа, он сидит в гостиной и дремлет, но я думаю, мой будущий тесть притворяется, потому что один его глаз открыт почти полностью, он исподтишка рассматривает меня, и кажется, увиденное его не вдохновляет. Даже мне понятно, что пора уходить. — Я вот что хотел спросить, — шепчу я. — Мои кудри. — Вивиан морщит лоб: — Что с ними? — Я хотел бы отделаться от них к церемонии. — Вивиан пару раз дёргает меня за волосы. — Их можно или отрезать… — Или? — спрашиваю я уже чуть слышно. Вивиан расплывается в улыбке. И я получаю напрокат сеточку для волос и заколки и сплю в них трое суток, радуясь, что Фреда нет. Проснувшись на четвёртое утро, я обнаруживаю, что волосы мои стали другими, прямыми, словно кто-то снял с моей головы стружку. Я срываю сеточку, вынимаю заколки и бегу в ванную. Из зеркала на меня смотрит чужой человек Я на седьмом небе от счастья! Сперва. Сегодня в Ратуше мне вручат премию, и меня не узнать. На себя я больше не похож. Не исключено, с меня потребуют взрослый билет в трамвае, и уж точно, что пожилые дамы не полезут ероши