муссон, и их чудесное-чудесное обмундирование покрылось такой же грязью, как их души, и большие-большие москиты начали их заедать.

Выбить идеи справедливости, равенства и самоопределения из голов бенгальцев оказалось трудней, чем они ожидали. Независимо от того, сколько бенгальских голов они разбивали – миллион, два, два с половиной миллиона, – всегда появлялось еще больше, в которых эти идеи продолжали жить. Еще больше голов, в которых опасные идеи справедливости, равенства и самоопределения разрастались, расцветали и издавали аромат, который сводил с ума людей Мясника, потому что их носы не привыкли к иным запахам, кроме единственного, заставляющего трепетать запаха тирании и деспотизма.

Женщины в «Птичнике» нетерпеливо ждали. Эта война неблагоприятно сказывалась на их бизнесе. Налоги на помощь беженцам заставляли их взвинчивать цены; из-за затемнения мужчины рано расходились по домам, а теперь еще и новая напасть: примитивную похоть вытесняли растущая патриотическая страсть и чувство национальной гордости.

Паанвала Пирбхой прочистил горло, сплюнул и вытер губы.

– Итак, братья мои, – продолжил он и добавил, помахав рукой в сторону зарешеченных окон: – и сестры! В конце концов, хотя еще немало женщин подвергаются насилию и многочисленные братские могилы еще заполняются, свора Мясника уже поворачивает назад и бросается наутек: к своим клубам поло, крикетным полям и бассейнам. Особенно с тех пор, как индийская армия стала подходить все ближе и до них издали начали доноситься звуки «Джана Гана Манна»[322].

Слушатели спонтанно зааплодировали и радостно закричали: «Sabaash! Bharat Mata ki jai!»[323]

В ожидании, когда смолкнут аплодисменты и аудитория угомонится, Пирбхой занялся делом. Он недавно представил покупателям свой новый продукт, пользовавшийся большим спросом, и назвал его патриотическим пааном. Вместо того чтобы сворачивать листья бетеля привычными треугольниками, он делал из них маленькие прямоугольные подложки и выкладывал на них горизонтальными полосами табак, чунам и другие ингредиенты в соответствии с цветами национального флага: шафранный, белый и зеленый. Маленькое круглое зернышко посередине завершало имитацию национального триколора.

– А теперь, мои друзья-соотечественники, – продолжил Пирбхой, – не будем забывать, – он сделал паузу и сунул в рот палочку наподобие сигары, – что это не конец и даже не начало конца. Это конец начала[324].

Те, до кого дошел смысл шутки, снова зааплодировали. «Отлично сказано, яар», – восклицали они. Но многие никогда не слышали о толстяке с сигарой и так и остались непросвещенными.

Густад посмотрел на часы и неохотно оторвался от собрания. С тех пор как объявили затемнение, Дильнаваз всегда начинала волноваться, если он задерживался, несмотря на его неоднократные объяснения, что из-за темноты на улицах транспорт ходит теперь медленней, чем обычно.

* * *

Темул стоял во дворе на четвереньках и лихорадочно перебирал коричневую землю, перемешанную с галькой.

– ГустадГустадГустад. ТемнотемноГустадтемно.

– Что случилось, Темул?

– ПотерялГустадпотерял. Потерялвтемноте, – бормотал тот, продолжая копаться в земле, словно безумный. Густад включил карманный фонарик.

От светового луча Темул пришел в восторг. Блуждающая улыбка расплылась по его лицу, сменив возбуждение. Не поднимаясь с колен, он протянул палец к источнику света и осторожно коснулся его.

– ЯркояркоГустадяркосветит. ГустадГустадтакойяркийсвет.

Свет играл на его лице, невинно сияющем всего лишь из-за скудного луча старого ржавого фонарика. Сердце Густада наполнилось печалью и нежностью. Он подумал: портрет Темула в этой позе, с этой блаженной улыбкой мог бы занять законное место на нашей черной стене.

В свете фонарика Темул вскоре нашел то, что искал: маленький кукольный браслетик из бусинок.

– Нашелнашелнашел. НашелГустаднашел. – Его переполняло чувство благодарности. – СпасибоГустаднашелнашел. Большоеспасибобольшое.

Густад выключил фонарик.

– Погассветпогас, – печально сказал Темул. – Светанеттемнотемно.

Густад потрепал его по плечу и стоял, поторапливая, пока он медленно, нескладно карабкался по лестнице.

IV

Когда эйфория флагов, транспарантов и победных парадов улеглась; когда смолкли последние хоры здравиц в честь джаванов и премьер-министра; когда безоговорочная капитуляция врага стерла обидную память девятилетней давности о позорном поражении от рук китайцев и затруднительно-неловкое положение, создавшееся в 1965 году после смерти Шастри в Ташкенте; когда уличные плакаты и рекламные щиты избавились от военной риторики; когда отменили затемнение и города вернулись к обычному освещению, которое после периода темноты казалось иллюминацией в честь Дня Республики, даже после всего этого Густад черную бумагу со своих окон не убрал.

Они с Дариушем разобрали свое противовоздушное укрытие и вернули кровать на обычное место. Флакончики йода и меркурохрома были возвращены в буфет вместе с бинтами. Пустая банка из-под печенья отправилась обратно на кухню. С лампочек были сняты картонные конусы-абажуры. Но окна и вентиляционные отверстия остались неприкосновенны.

Потерпев еще один день, Дильнаваз поинтересовалась:

– А как насчет этой черной бумаги? Или ты ждешь еще одной войны?

– Куда ты так спешишь? Сделаю, когда будет время.

Густад вышел на улицу и увидел, что уличный художник закончил сооружение своего маленького навеса у дальнего конца стены. Внутри лежали какая-то скудная одежда, матрас, лампа «Петромакс» и рисовальные принадлежности. Старые коробочки с мелками тоже были здесь, потому что, хотя художник уже относился к ним с ностальгической снисходительностью, как к реликту времен, которые он перерос, выбросить их у него не хватало духу.

Теперь он старался поддерживать некое подобие порядка среди посетителей. Следующая группа допускалась к стене не раньше, чем отходила предыдущая, и только с подношениями. Он увидел, что Густад наблюдает, и устало покачал головой, но было очевидно, что ему доставляет удовольствие бурная активность «прихожан» и роль хранителя места поклонения.

Его беспечные скитания явно отошли в область памяти.

– Победа в Бангладеш заставляет меня работать сверхурочно, – пошутил он.

– Очень хорошо, очень хорошо, – рассеянно ответил Густад. Насмешка Дильнаваз насчет светомаскировочной бумаги зудела в голове, досаждая, как мухи и москиты в былые времена. Мало-помалу, однако, ароматы благовоний окутали его своей густой вуалью и заставили забыть о ней.

В течение нескольких последующих дней газеты продолжали анализировать войну. Печатались рассказы о решающих битвах и трогательные истории о том, как бангладешцы приветствовали первые индийские войска, вошедшие в Дакку. Густад читал все газеты, какие удавалось позаимствовать у кого-нибудь в столовой. А Дильнаваз, как всегда в последние месяцы, после пожара, устроенного во дворе мистером Рабади, каждое утро просматривала экземпляр «Джем-И-Джамшед», доставлявшийся мисс Кутпитье. Особенно объявления о пудаст[325]. Будет непростительно, считала она, если они пропустят похороны кого-то из родственников, даже дальних.

* * *

Обеденный перерыв закончился, столовая опустела, остались лишь мальчик, убиравший со столов, и Густад, читавший газету. Ему нужно было дочитать небольшой последний фрагмент подробного описания церемонии капитуляции, которое включало и текст Акта о капитуляции. Как и всех, Густада грело чувство национальной гордости. День изо дня он прочитывал каждую страницу,