Потом она взглянула на врезку «В последнюю минуту» на первой полосе, которая обычно оставалась пустой, на сей раз в ней что-то было. Удивившись, она прочла: похороны Дж. Билимории состоятся сегодня утром. Никакой другой информации не было. С разрешения мисс Кутпитьи она оставила газету у себя, чтобы показать Густаду.

Он тоже был озадачен.

– Кто мог привезти тело из Дели?

У Джимми, насколько они знали, не было родственников. И кто организовал церемонию на Башне Безмолвия?

Они сошлись во мнении, что это, наверное, какой-то однофамилец Джимми, и, к облегчению Густада, оставили эту тему. Какой смысл опять начинать нервничать по этому поводу? Но когда вечером он принес с работы страницу, вынутую из газеты в столовой, ему пришлось утешать жену и пытаться остановить ее слезы.

– А что, если это все же наш Джимми? – сказала Дильнаваз спустя некоторое время.

Неопределенность действовала угнетающе. Остается лишь съездить в Дунгервади, решил Густад.

– Если это наш Джимми и я пропущу его похороны, это будет непростительно.

А если это кто-то другой, тоже ничего страшного, никакого греха нет в том, чтобы присутствовать на похоронах незнакомого человека.

Поэтому он отправился к Башне Безмолвия, мысленно отметив: второй раз. Менее чем за месяц ушли два друга. Он поднял лицо к небу, точь-в-точь как старик Кавасджи, испытывая что-то вроде чувства протеста и гнева на небеса, но не произнес ни звука.

* * *

Когда закончились молитвы, спускаясь с холма, он продолжал недоумевать: кто организовал и оплатил погребальную церемонию? Кто бы это ни был, он испытывал к этому человеку чувство глубокой благодарности: наконец все исправлено, и Джимми благополучно препровожден туда, где он вне досягаемости своих мучителей.

«Страшно подумать, что я чуть было не пропустил его похороны. Никого не было бы в его последнем молельном доме, никто не смотрел бы на огонь, не слушал бы молитвы, никто не бросил бы сандал и ладан в афарган, и порошок не вспыхнул бы летучими искрами, напоминающими отблески встряхиваемой на солнце фольги.

Ладан, миро, сандал светились красным цветом восходящего солнца. Лицо Джимми сквозь поднимавшийся от них белый дым… В Дели он был… Странно, как преображает смерть. На мраморном помосте он лежал таким, каким был тот, старый майор из Ходадад-билдинга. И этот подъем на холм… Диншавджи провожало столько людей… громкий хруст гравия под ногами, торжественное прощание… А Джимми провожал я один. И гравий шуршал совсем тихо, словно в комнате разговаривали два друга».

К тому времени, когда Густад спустился с холма, дустурджи нигде не было видно. Оставалось надеяться, что регистратор сможет ему сказать, кто организовал похороны.

* * *

Человек за стойкой регистрации отнюдь не обрадовался его вторжению. Вопросы были проклятьем его жизни. Он подозрительно посмотрел на Густада, потом стал нервно шарить глазами по комнате. По его части похороны Джимми Билимории завершились, вопрос был закрыт. Он устал от того, что люди, особенно родственники усопших, приходили к нему со странными просьбами.

Например, те две женщины на прошлой неделе. Такие маленькие, хрупкие, мелко семенившие, дергавшие головками, – ни дать ни взять воробышки. Однако обе оказались настырными, как стервятники. «Мы забыли снять бриллиантовое кольцо с бабушкиной руки, – заявили они. – Пожалуйста, не могли бы вы отогнать грифов на несколько минут, чтобы мы вошли в Башню и сняли его?»

Что он мог сказать таким людям? Как найти общий язык с двумя полоумными? Он им объяснил, что, прежде чем насусалары покинули Башню, они сняли с покойной всю одежду, все, что на ней было, как предписывает «Вендидад»[327]. Так что, если даже вы забыли снять кольцо во время прощальной церемонии, на Башне его непременно заметили бы.

Но женщины продолжали торопить его, пока бесценное кольцо не попало в желудок стервятника. Дело, мол, здесь не в деньгах, а в семейной памяти. «Не верим мы этим неграмотным кретинам насусаларам», – твердили они, игнорируя его напоминания о том, что мирянам доступ в Башню запрещен. Кончилось тем, что регистратору пришлось просить помощи у высшего священника, который увел парочку для дальнейшей дискуссии, кивая своей совино-мудрой головой в ответ на все их аргументы.

Если бы это было единственной проблемой, удручавшей регистратора, он мог бы это выдержать без озлобления и подозрительности. Но в последнее время жизнь ему отравляли роскошные высотки, которые выросли вокруг зеленого пространства Дунгервади.

– Ваши проклятые стервятники! – гневались жильцы новых домов. – Следите за своими птицами! Они роняют мусор на наши балконы! – Жильцы утверждали, что, насытившись, грифы вылетают из Башни, прихватив последний кусок про запас, и если в полете выпускают этот лакомый кусок из когтей, тот падает на их фешенебельные балконы. Это, возмущались жильцы, абсолютно недопустимо, учитывая заоблачные цены, которые они платят за свои шикарные квартиры.

Разумеется, никто достоверно не доказал, что летящие с неба ошметки – это куски человеческой плоти. Но очень скоро родственники многих покойных прослышали о скандале с жителями небоскребов и заявили свои протесты: не для того, мол, мы платим за похороны, чтобы бренные останки наших дорогих усопших выставлялись напоказ и разлагались на пафосных балконах. Потерявшие близких настаивали, чтобы панчаят принял меры. «Дрессируйте своих птиц должным образом, – говорили они, – или привозите больше стервятников, чтобы вся плоть покойных съедалась внутри Башни. Мы не желаем, чтобы останки дорогих нам людей разносились по городу и падали в нечистых, неосвященных местах».

Между тем шли ожесточенные дебаты между реформистами и ортодоксами. Эти два лагеря имели за плечами долгую историю неукротимой борьбы, которую они с вожделением вели на газетных полосах, в письмах к редактору, на собраниях общины – на любой площадке, куда получали доступ. Сначала это были риторические битвы по поводу химического анализа бычьей мочи. Потом возникла теория вибрации, возникающей при чтении молитв «Авесты». Когда же разразился «птичий скандал», и ортодоксы, и реформисты, утомившиеся от долгого бездействия и пришедшие в восторг от того, что снова есть во что вгрызться зубами, с большим энтузиазмом вступили в схватку.

Партия ортодоксов защищала вековую мудрость, состоявшую в том, что это чистый способ, не оскверняющий ни одного из Божьих добрых творений: ни землю, ни воду, ни воздух, ни огонь. Любой ученый, отечественный или иностранный, который даст себе труд изучить процедуру с точки зрения современных стандартов гигиены, воспоет ей хвалу. Реформисты, выступавшие за кремацию, настаивали, что древний метод не подходит для двадцатого века. Столь мерзкая система, говорили они, наносит вред общине с прогрессивной репутацией и широкими взглядами.

Представители ортодоксального лагеря (или «стервисты», как