Глушов коротко и быстро повел стволом и, облегченно переведя дух, опять пополз боком, ощущая нарастающее бешенство; веки дергались, стоило ему чуть оторвать от земли голову, стреляли. «Кажется, обложили», — успел подумать он. И в ту же минуту на них навалились. Глушов успел застрелить двух орущих, прыгнувших сверху прямо на него. Его схватили, вырвали и отбросили автомат («Там еще есть патроны», — подумал он), ударили чем-то тяжелым в бок, и он увидел возле себя лица, каски и услышал надрывный крик Подола.

— Брось, паскуды-ы! — ревел лесник как подмятый медведь, пытаясь выкрутиться из четырех дюжих рук, и, последним усилием рванувшись вперед, освободил руки, выхватил из-за пазухи гранату, выдернул чеку и двумя руками сжал ее над головой, ожидая.

— А-а! — выл он торжествующе, в упоении силы, хотя никто уже его не держал. — А-а! Я ее, матушку-бонбочку, давно берег! А-а! Беги, Михайло, беги, дурак! — услышал Глушов; немцы лежали на земле, выставив зады, и Глушов прянул в сторону к провалу, в этот момент лесник швырнул гранату и сам бросился на землю и пополз: граната хлопнула еще в воздухе, до лесных дремучих оврагов оставалось каких-нибудь десять — пятнадцать метров, Глушов уже видел обрывистый край, верхушки деревьев внизу, густые сплошные верхушки, и тут сзади снова бешено застучали очереди. До края оврага оставалось метра два; Глушов напрягся и прыгнул, и что-то его словно подтолкнуло сзади, какая-то волна, в самую середину пониже плеч; он все летел, закрыв глаза, и никак не мог долететь до земли, смутно мелькнуло: «Теперь всё, не выкрутиться». Но, открыв глаза, он с изумлением опять увидел над собою лицо лесника и, придя в себя, стал шевелить плечами, ногами, головой, нигде не болело.

— Хорош, хорош, — засмеялся Подол. — Оказия, да и только, тебя, Михайло, суком толстым поддало сзади. Снаряд взорвался — сук отломило, так тебя — суком. Оказия! А так целой, подерябан чуток, как в провал свергнулся. Удачливый ты, скажу я тебе, теперь до конца живой будешь. И бой, слышишь, попритих.

— Да, кажется, — больше для себя выдавил Глушов, и впервые в нем шевельнулась радость спасения; теперь он знал, что не умрет в этот раз.

Отряхиваясь, он не глядел на лесника, боясь выдать себя, расчувствоваться перед этим молчаливым бородачом, спасшим его. Ведь не отскочи от него немцы, держал бы он гранату в руках до взрыва. И ничего себе, идет как ни в чем не бывало, бормочет что-то себе под нос.

Поболтав рукой в сумке от противогаза, висевшей у него за плечами, Подол достал большой кусок черствого сухого хлеба, разломил и, предупреждая Глушова, сказал:

— Бери, бери. Теперь самый раз пожевать. А лучше нет, солонинки бы кроху, да где взять? Ешь, Михайло, а то нам долго теперь топать, своих разыскивать.

Глушов нагнулся, разглядывая подметку, она почти отвалилась, хлопала и мешала идти; труднее всего ему сейчас было разжать зубы и сказать что-нибудь.

22

Когда и генерал-майор Зольдинг, и Скворцов, и сотни других увидели покачнувшуюся и начавшую падать сосну, Скворцов сразу понял, что это такое, и бросился в сторону, лицом в теплую мягкую кочку и прикрыл голову сверху руками. Зольдинг успел до первого взрыва отдать ехавшим за ним офицерам приказание остановить движение, но больше ничего не успел. Лес всюду, насколько он мог видеть, приподнялся и рухнул на них, в совершенной тишине; Зольдинг, беспомощно хватаясь руками за гриву коня, сразу оглох от взрывной волны; он увидел налитый диким безумием круглый глаз своего коня, опаленную, густо залитую кровью морду и понял, что заваливается куда-то вместе с конем, и тогда, освободив ноги от стремян, он постарался оттолкнуться от падающего коня в другую сторону. Он с самого начала чувствовал — подлец пленный, он так и не смог преодолеть настороженности к нему. Как он мог так слепо поверить? Но ведь логически все было неуязвимо. «Негодяи, — подумал он о собственной разведке. — Скоты, мерзавцы, всех расстрелять, всех к чертовой матери. Всех! Всех! Всех! Но ведь только накануне строго по маршруту прошла разведка, и пленный об этом даже не подозревал. Не могли же они минировать весь лес?»

Он ударился боком о твердое, не то о дерево, не то о чью-то голову, и застонал от боли, захотел открыть глаза и обреченно подумал, что вставать уже больше не стоит, это крах всего в жизни, он все равно уже ничего не сможет переменить. И когда он так подумал, лес взорвался вторично. Он открыл глаза и увидел стремительно летящий на него зеленый свистящий шар и понял, что падает сломанная взрывной волной вершина дерева. Он инстинктивно рванулся в сторону, и вершина, вонзаясь в землю, распарывая ее и разбрызгивая в сторону, как осколки, сучья, рухнула на то место, где он только что лежал. Это отрезвило его, он вскочил на ноги, стараясь сориентироваться. Его опять толкнуло волной прямо в спину, он по-прежнему не слышал взрыва и не стал ложиться, ему было все равно. Он потер ладонями болевшие уши. В голове тонко, непрерывно, пронзительно звенело, глаза слезились: минутой назад перед ним стоял чистый, нетронутый лес, солнечный, спокойный, как готический храм, а теперь деревья были покорежены, выворочены с корнем, траву выжгло, пахло гарью, все дымилось, еще не осела земля, поднятая гигантским взрывом.

Зольдинг стоял, пошатываясь, без фуражки, раздвинув длинные сухие ноги. Кругом шел бой, Зольдинг понял это по каким-то трудно уловимым признакам и быстро пошел прямо, то и дело натыкаясь на убитых и раненых. Зольдинг увидел перед собой совершенно незнакомого унтер-офицера и остановился, прислонился плечом к стволу, сломанному высоко над землей, как-то странно и пустынно торчащему; унтер-офицер что-то докладывал ему, беззвучно, широко разевая рот. Потом появился обер-лейтенант Гартунг и еще кто-то, и Зольдинг, все еще приходя в себя, нащупал записную книжку и знаком приказал им писать, показывая себе на уши. Обер-лейтенант Гартунг, козырнув («Дурак», — зло подумал Зольдинг), стал торопливо писать. «Нам навязывают подвижный бой, мелкими группами, солдаты все время расползаются в разные стороны. Что делать?»

Зольдинг поглядел в блокнот и громко, как все глухие, спросил:

— Потери?

И сразу вместе с пронзительной острой болью в уши ворвался оглушительный, непереносимый (Зольдинг даже невольно схватился за уши) шум и грохот и голос обер-лейтенанта:

— Потери огромные. Не меньше семисот — девятисот человек. Мы зашли на большое минное поле.

— Тише, я слышу, — морщась от боли в ушах, сказал Зольдинг, в то же время с болезненным наслаждением вслушиваясь в шум и грохот. Смешно спрашивать о потерях в таком котле.

— Позовите майора Ризена.

— Убит.

— Кто командует?

— Никто. Бой идет стихийно.

— Кто из офицеров жив?

— Не знаю, господин генерал.

— Всем командирам рот выслать ко мне связных. Постепенно стягивать бой к центру. — Зольдинг указал на землю перед собой, и обер-лейтенант исчез, а Зольдинг сказал унтер-офицеру:

— Будешь со мной. Имя?

— Унтер-офицер Штарке.