Она лишь улыбается. Сороконожка с глазами.

— Ты мне кое-кого напоминаешь. — Только не Вуди Аллена, прошу. — Дилана. Дилана Клиболда. — Дилан — гребаный убийца, а я твой почти муж, ну почему мы не оформили бумаги сегодня? — Ты не просто болтаешь. Ты действительно совершаешь поступки. Я имею в виду, ты же дал мне книгу Буковски…

— Ее дала тебе мама.

Она улыбается.

— Верно. Ты ловко все придумал.

— Номи, я не Шеймус.

Она смотрит на меня и смеется.

— Да брось, Джо. Вы оба ошивались в моем доме после смерти отца… В общем, я не могла поверить. Он бы никогда не позволил нам… И вряд ли ты смог бы… И моя мама… Тьфу. — Она обижена на тебя, а ты обижена на нее, и под ее рубашкой торчит сосок. — Не ревнуй, Джо. Я не рассталась с ним сразу, как только встретила тебя, но теперь… Его больше нет. А мы здесь. Кроме того, когда я начинала с ним встречаться, я была совсем другим человеком. Я была юной, так что это не в счет.

— Номи, ты еще очень юная, — повторяюсь я.

Она усмехается.

— Знаю.

Я проморгал. Гребаный Шеймус растлил твою дочь, и я слышу голос Оливера: «Ты размяк, друг мой». Кедровая бухта разъела мне мозги и сломала радары, Суриката никогда не была Сурикатой, дети сейчас растут быстрее, спасибо гребаному «Инстаграму», и они умеют играть на публику, а я принимал ее нелепые очки за чистую монету. Думал, она невинна и чиста, а Номи лишь изображала невинность, и она не виновата, что ШЕЙМУС СРАНЫЙ ПЕДОФИЛ. Я произнес последние слова вслух (кто-то должен), и она запускает в меня подушку.

— Не говори так.

— Номи, других слов тут не подобрать.

Она цитирует покойную Меланду. Мол, девушки правят миром, пусть даже незаметно. Она говорит о Шеймусе как о равном, якобы ему в детстве тоже доставалось, и он бывал довольно ласковым, и я отвечаю, что так нельзя.

— Он был взрослым, Номи. Взрослым, который злоупотребил своей властью. Его следовало отправить за решетку.

Она щелкает пальцами.

— Вот почему Меланда тебя ненавидела. Я думала, она просто ревнует, как обычно, но ты же выше всего этого. Не указывай мне, что чувствовать.

Я прошу ее прекратить, а она перечит мне, словно у нас любовная ссора.

— Не указывай мне, что делать, фанат Вуди Аллена. Даже Шеймус знал, что нельзя разговаривать со мной свысока.

Шеймус — извращенец, который пытался меня убить, а я — взрослый человек. Отчим.

— Номи, он поступал неправильно.

Она говорит мне, что во многих культурах девочки ее возраста рожают детей, что я не могу теперь повернуть назад, если заигрывал с ней с первого дня знакомства.

— Было отстойно, когда ты исчез. Но я понимаю. Ты страдал из-за того, что я так близка и так недоступна… — Нет. — Я обрадовалась твоему возвращению. Ты ждал меня на стоянке у библиотеки, и я снова попросила тебя остаться. И сказала тебе не сдаваться. — Она смотрит на меня; Сороконожка сжигает меня дотла. — И ты не сдался. Мы ведь оба знаем, что никакой официальной свадьбы не случится. Вы с мамой не женаты по-настоящему.

У меня в гребаной игре осталась одна жизнь, и Номи смеется.

— Успокойся, Джо. Это же я. Я, Джо. — Она больше не смеется. — Чуть не забыла. Видел бы ты свое лицо, когда я сказала тебе про сообщение от Меланды. Просто классика!

Это часть игры, в которой ты убиваешь врага, а экран меняет цвет, и враг перерождается, только став сильнее и быстрее. Она говорит, что не дура. Знает, что Меланда ушла навсегда, и я все отрицаю.

— Ты многое пережила, и если б твоя мама знала… если б она знала про Шеймуса… что он тебя насиловал…

— Господи, да хватит уже! Мы с ним расстались. Конец истории. Потом этот кретин пошел и сдох на охоте. Честно говоря, этого следовало ожидать… Он был подавлен после расставания и все рассуждал о том, что собирается с тобой сделать…

Сороконожка глядит на меня, заставляя перейти в режим защиты. Я тоже не дурак. Я спокоен. Она знает, что он со мной сделал? Знает, что с ним сделал Оливер?

Она снова скрещивает руки.

— Не смотри на меня так. Да, он на тебе зациклился. От злости чуть не лопался.

Он не зациклился. Он пытался меня убить. Она поднимается на ноги — у Сороконожки есть ступни — и тянет мою подушку, а я держусь за подушку, и она берет свою бездонную банку с напитком, который заставляет детей чувствовать себя старше.

Эта игра явно не для меня, потому что даже когда побеждаю, я проигрываю. Игра становится сложнее. Она ценит меня за то, что я держался, ждал, пока она закончит учебу, выторговал для нас время, — и я не смогу победить Сороконожку, да? Она выхватывает подушку из моих рук и обнимает меня, и я немею. Игра проиграна. Думай быстро. Напрягай мозги.

Позволю ей объятие. Она тебе не расскажет. Через четыре дня она сядет в самолет и полетит в Нью-Йорк, где найдет себе какого-нибудь профессора вроде доктора Ники. И тебе незачем знать о Гномусе. Он мертв. Месть невозможна, Кедровая бухта и твои мозги не пощадила. Ты тоже ничего не замечала, твое внимание занимал муж, ты бы не вынесла столько тревог, и я не стану тебя осуждать. Я дам ей выговориться, чтобы она могла жить дальше, чтобы мы могли жить дальше, черт возьми.

Я хватаю ее за плечи. Мы сейчас близко, так близко, что я действительно вижу невинность в ее глазах — она искренне влюблена. Я тоже любил людей, которые не любили меня в ответ; я предупреждаю, что будет больно, как Джуд Лоу в «Близости», и мой голос тверд.

— Я не люблю тебя, Номи. И это нормально, потому что ты меня тоже не любишь.

Ее зубы стучат во рту, ее плечи дрожат под моими руками, и самое сложное в «Сороконожке» то, что она всегда движется. Кошмарная игра. Я стою рядом с той, против кого сражался, и жаль, что ни одна женщина, разбившая мне сердце, не была так добра со мной.

Мои руки все еще лежат на ее плечах, когда ты врываешься в комнату. Ты снимаешь обувь и надеваешь уютные носки.

— Ладно, — говоришь ты, — мистер Молния, ты победил. Я дома.

Несколько минут назад ты попала в худший кошмар любой матери, и Сороконожка свернулась клубком на диване, и она кричит: «Он приставал ко мне!» — а ты кричишь: «Я этого не вынесу!» — и ты тоже в игре, но твою консоль управления заклинило. Ты защищаешь меня: «Номи, почему ты так говоришь?» — и ты защищаешь ее: «Джо, лучше помолчи», — и я терплю, и многоножка плачет, а ты скрещиваешь руки на груди.

— Так, давайте все понизим тон, — говоришь ты.

Сороконожка смотрит на тебя так, будто просит ее обнять, а ты не обнимаешь свою дочь. Ты не подбегаешь к дивану и не обнимаешь ее. Ты не веришь ей, и ты не знаешь о Гномусе, и я не могу сказать, что она проецирует на меня чужие поступки и что ей сейчас очень больно (я не люблю ее, и она это знает). Она хочет, чтобы ты меня возненавидела, а ты отказываешься меня ненавидеть, и она берет свою банку, но колодец наконец-то иссяк. Она хлопает банкой по столу и говорит: