их к какому-то моголу в пустыню. Рабы там гибли десятками, вырубая в скалах колонны и чертоги из тех, что служат дворцами пяти-семи поколениям властителей, а после в них селятся нищие. Сарг, само собой, шагал впереди меня, расправив плечи и подняв голову: он уверял, довольно справедливо, что только рабы наблюдают за своими хозяевами, а хозяева на рабов и не смотрят. Главный покупатель хлопнул Сарга по спине и заглянул ему в рот. Сарг был парень крепкий, с хорошими зубами – то, что нужно для тяжелых работ. Я получил свою пригоршню железных монет, ушел, бурча, что мясо сильно подешевело – и тут же взобрался на утес позади, чтобы последить за ними и напасть одновременно с Саргом. Его отвели к другим бедолагам, прикованным за шею к одной доске. Они стояли, понурив головы, но Сарг тут же принялся за свое. «Думаете, я такой же, как вы? Думаете, я такой же раб, раз на мне ошейник? – Каждый раз, когда он говорил это, мне казалось, что обращается он ко мне. – Знали бы вы, кто я!» Бить его не стали, просто поставили в ряд с остальными. Он уже не раз говорил мне в ответ на мои укоры: «Когда я такое несу, они думают, что я спятил, и только. Если уж на обыкновенных рабов не обращают внимания, то на полоумных тем более. Кроме того, я получаю удовольствие, разыгрывая бунтовщика перед другими рабами. Духовное, а не плотское! Если бы все рабы брали с меня пример, рабство рухнуло бы и в таких, как мы, отпала нужда. Ты-то получаешь удовольствие от ошейника, почему мне нельзя?» Работорговец прищурился, что бывало уже не раз, и подозвал своего товарища. Я часто видел, как в Сарга тычут пальцами и смеются, но этот не смеялся. Другой пошептал ему что-то на ухо, он выслушал и ушел. Мы собирались ждать до ночи, когда Сарг решит, кому из рабов можно доверять, а кто чересчур запуган. Но я скоро увидел сверху, что работорговец возвращается с двадцатью императорскими гвардейцами. Я хотел подать Саргу сигнал – завыть по-собачьи, – бросить ему меч, который держал под плащом, и сейчас же ринуться в схватку, но не успел. Кусты позади меня зашуршали, и оттуда вышли еще трое гвардейцев. Я думал, они за мной пришли, и чуть было не напал первым, но тут кто-то из них, видя мой фартук и плащ, сказал: «Смотри-ка, и нас наняли их охранять до утра, и своего дозорного выставили. Пошли дальше». Сарг внизу пока не видел солдат, да и вовсе по сторонам не смотрел. Два человека с помощью двадцати рабов могут победить трех работорговцев, но не двадцать вооруженных солдат. Может, я зря тогда не бросил Саргу его клинок? Он вступил бы в бой и погиб – но, может, он того и хотел. Все его поведение говорило об этом, но я не мог принимать такое решение за него. Я сделал вот что: повернулся и пошел в сторону Колхари, чтобы бороться с рабством там, где оно слабее всего, а затем вернуться в те места, где оно еще в силе. Оставил моего варварского принца, юного Сарга. Больше я на ту стоянку не возвращался и не знаю, понял ли Сарг, что сам и навел гвардейцев. Он остался там как самый настоящий раб, без оружия. Но всю ту неделю, весь месяц мне слышалось, как он говорит – да и теперь порой слышится в лунные ночи: «Ты попросту хотел от меня избавиться. Солдаты были лишь предлогом, чтобы бросить меня. Тебя не устраивали моя храбрость, мое геройство. Ты не желал слышать моих упреков и руководствовался лишь собственными желаниями. На мои слова ты возражал только тем, что я не настолько похож на раба, чтобы удовлетворить твою похоть. Именно твое желание видеть меня в рабском ошейнике обрекло меня на участь раба». Что я мог на это ответить? Хорошо еще, что дело, которому я служил, позволяло мне выбросить из головы эти речи.
– Похоже на то, – сказала Прин, – что его втайне обуревали те же желания, которые ты выражал открыто. Как раз потому, что он таил их даже от себя самого, они управляли им, толкая его на глупые и опасные действия – а ты своих не таил, и это помогло тебе стать настоящим освободителем.
– Я соврал бы, сказав, что не думал точно так же время от времени – но говорить одно, а верить другое. – Горжик дернул Нойеда за ошейник и отпустил. – Сарг говорил, что ошейник гасит в нем всякое желание. У меня всё наоборот. С чего мне думать, будто он говорил о своих чувствах не столь правдиво, как я о своих? Если холодность так легко спутать с желанием, то же можно применить и к другому: к власти, к воинственности, к не всегда желанной свободе. Мы с Саргом убили много рабовладельцев, а ведь он был совсем еще мальчик – вряд ли юноше подходит такой образ жизни. Я на собственном горьком опыте узнал, что знаки бывают обманчивы. Что, если и Сарг обманывался? Для меня ошейник, надетый против воли, означал угнетение, а надетый добровольно – желание. Сарг связывал его как с угнетением, так и с запретными удовольствиями. Ничто не могло его в этом разубедить, кроме моего гнева – а гнев любовника часто кажется другому любовнику столь же неправедным, как родительский гнев. Мы спорили о том, что принято в обществе, живя за пределами общества; так солдаты осаждают прекрасный город, в стены которого им воспрещено заходить. Сарг, не имея моих понятий, не мог отстоять свои собственные – вот и всё. Открытость моих желаний в этой слепой и жестокой стране значит лишь то, что я знаю о желаниях больше многих людей; лучшим или худшим освободителем это меня не делает. Главное не желание, а понимание. Вот ты хоть что-нибудь поняла?
– Да, – кивнула Прин, – кое-что.
– И могла бы представить об этом более ясный отчет?
– Да, конечно… – начала Прин, но тут же смекнула, что он спрашивает об отчете для того, кто послал ее шпионить за ним. Щеки у нее вспыхнули.
– Я, пожалуй, тоже. Когда я расстался с Саргом, мне, возможно, передались его взгляды. Летя на меня с балкона, он воплощал собой запретную свободу, не менее ужасающую и ошеломляющую, чем открытие в себе запретных желаний. Ты сказала, что уходишь из города? Это, наверно, к лучшему. Куда же ты пойдешь?
– Я пришла сюда с северных гор
