разбиравшего женщин на груди, глаза, ноги, волосы, задницы и все прочее. (Особую слабость питал он к женским коленям.) Его еще можно было терпеть, когда он делился очередной уловкой, касавшейся быстрого добывания денег или знакомства с женщинами – он полагал, что последнее занимает Прин не меньше, чем его самого, – но в целом он был ей противен. Хорошо еще, что ему всего девятнадцать и он не успел претворить свои наиболее гнусные планы в жизнь. Она не понимала, как старший, на плече которого так уютно дремать, может дружить с ним. Как-то при случае, когда они были одни, она спросила его об этом, но он лишь пожал плечами и сказал, что горожанин – парень хороший и работящий.

Младший и впрямь не ленился.

На третий вечер, когда они доели баранину и сушеные фрукты, Прин задалась вопросом, кто будет теперь кашеварить. У бабушки она научилась готовить и хотела предложить себя, но горожанин уже гремел горшками и плошками. Еще днем, в повозке, он поставил соленую треску отмокать, а теперь крошил репу. Прин со старшим слонялись без дела, пока младший, уже в третий раз, не отпустил шуточку насчет ленивых бабенок.

– Зачем ты так говоришь, – возмутилась она, – я охотно бы тебе помогла. – И на следующий вечер взялась помогать, несмотря на его возражения – так у них дальше и повелось. Они резали, жарили, парили, и Прин бормотала себе под нос иноземное слово «ниву». Старший в это время чинил повозку, ходил за дровами или просто сидел без дела. Никто ни на что не жаловался, а колхариец во время стряпни не говорил о женских телах и вполне мог сойти за друга.

Мы, безусловно, поведали бы и о том, как Прин наконец отдалась старшему из попутчиков.

– Я люблю тебя и знаю, что ты меня любишь, – говорила она ему; большому увальню это нравилось, и он улыбался, а младший, подслушав ее, улыбался не менее широко. – Это всё, что мне надо знать. – Говоря это, она чувствовала некоторую неловкость, будто никак не могла произнести с надлежащим выражением лицедейскую реплику – может, потому столько раз и повторяла. Любовник улыбался ей, и тыкался носом в ее шею, и гулял с ней под деревьями, обняв ее за плечи, но сам не говорил почти ничего.

Как мы замечали ранее, Прин уже лишилась невинности – в провинции с ней расстаются еще раньше, чем в больших городах. Но опыт у нее был небольшой, не говоря уж о том, что теперь она спала с мужчиной, которого две недели назад еще знать не знала, и не имела поддержки традиций и ритуалов, пристраивающих девушку замуж, когда это необходимо. Надо рассказать также, как однажды на постоялом дворе колхариец привел к Прин двух императорских солдат из местного гарнизона и препирался с ней битый час – негромко, но с той же спокойной решимостью, с какой освобождал застрявшее в ручье колесо. В конце концов она согласилась лечь с ними.

Колхариец приводил следующие доводы: старший слишком много потратил на пиво, и теперь даже оставшихся у Прин денег не хватит, чтобы заплатить за ночлег; это не Колхари, где можно остаться и отработать свой долг; это захолустье, где все друг другу сродни, а чужих не любят, что доказывали уже много раз.

Если же она обслужит солдат, то они преотлично за всё расплатятся.

Денег все-таки не совсем хватило, но хозяин не стал придираться, хотя был недоволен и видеть их более не желал.

Затем мы поведали бы, как часа через три после отъезда Прин ввязалась в ссору со своим возлюбленным – до того глупую, что, покинув в гневе обоих спутников, она не могла припомнить, в чем, собственно, было дело. (Не в солдатах. Старший про них не знал – дрыхнул, напившись пива, – а младший обещал, что не скажет.) Прин знала только, что счастлива от них обоих избавиться – и расплакалась, прошагав два часа по пыльной, палимой солнцем дороге.

Она думала, что беременна.

Последние дни, по правде сказать, она только об этом и думала, мечтая – до прошлой ночи – вернуться с любимым в Колхари или даже в Элламон, а младший пусть хоть сквозь землю провалится.

Сейчас ей этого уже не хотелось. Старший слишком ленив, а горожанин просто мерзавец; они не перестанут возить свои подозрительные грузы и не раздружатся из-за какого-то там ребенка.

Так она и плакала следующие три дня – и в одиночку, и на людях.

Один человек сказал, что возьмет ее в свою лодку, если она поможет ему рыбачить. Прин села в мелкий челнок, выложенный изнутри тростником. Рыбак с завязанными за ухом волосами греб большими деревянными веслами, на дне лодки лежал перемет с костяными крючками. Прин, совсем выбившаяся из сил, остро ощутила свою беспомощность, и слезы в сотый раз покатились по ее пухлым щекам.

Рыбак молча работал веслами.

– Меня зовут Прин, – наконец сказала она, – и у меня будет ребенок.

Рыбаку на вид было не больше двадцати четырех, хотя он уже лысел понемногу. Все его одеяние состояло из набедренной повязки с тремя бронзовыми когтями, пропущенной меж волосатых ног. Он нагибался и откидывался назад, нагибался и откидывался, и лямка на его правом плече то натягивалась, то опадала.

– А я Тратсин, – сказал он. – У меня тоже будет. Жена у меня беременна, – пояснил он, видя недоумение Прин. – Это уж третий, две девчонки у нас. Верней, четвертый. Первый был мальчонка, да она его потеряла – мы тогда еще вместе не жили. В наших местах говорят, что девчонки – это проклятие для семьи, а о престарелых родителях кто заботится? Дочки, вот кто. Мои старики жили вместе с сестрами, и жена не хотела ко мне уходить, пока не умер ее отец. Умер и мальчик, а все потому, что родного отца, то есть меня, рядом не было. Вот и я, когда состарюсь, буду с кем-то из дочек век доживать. Я хороший отец, они возражать не будут. Поехали со мной, девонька. Жену зовут Браган, она хорошая. Ровесница тебе, только потоньше будет – то есть раньше была. Ну, может, постарше на пару лет. Поехали!

И Прин снова расплакалась.

Плывя вниз по течению, они трижды останавливались порыбачить. Оказалось, что Тратсин на самом деле не рыбак, а плотник и лодку одолжил, чтобы наловить рыбы. Мужчине надо иногда отдыхать от женщин, сказал он, хотя против общества Прин ничего не имел. Жена его, Браган, была уже на седьмом месяце.