они вернулись к наполовину разобранному помосту. Дородный мужчина, сам плясавший в первом спектакле с женщиной, гнувшейся туда и сюда, сказал:

– Меньше прыгай, больше кувыркайся и ходи колесом. Поужинать можешь в фургоне вместе с подругой. – Это означало, что Ватри принята. Прин поела с актерами, взволнованная предстоящей поездкой Ватри – все только и говорили об этом, передавая друг другу тарелки под небом, отливающем медью и зеленью на западной стороне. Сама Ватри жаловалась ей на ухо:

– Он думает, я продаю свои танцы, как шлюха свое тело там, на мосту? Хочет, чтобы я выкинула самое лучшее! Да разве эти простаки смыслят что-то в искусстве?

Какие чудесные люди эти актеры, думала Прин, поедая фрукты и кашицу со шкварками; актерка, играющая главные роли, сказала, что в ее родном городе ничего другого и не едят. Местонахождение этого города, как и родины Ватри, оставалось загадкой. Потом ели жареную картошку и пили пиво из глиняных ведер. Единственным, что занимало труппу кроме поездки, были, похоже, плотские удовольствия – о них шутили постоянно и на нескольких языках. Прин смеялась над теми, которые понимала, но все-таки немного тревожилась, что будет с ней этой ночью.

Да, ее накормили, но не взяли к себе; ей не позволят отгородить себе уголок в одном из фургонов, и не видать ей чудес, которые сулят все рынки Невериона.

Тревожилась она не зря: ночь выдалась бурная.

Вернувшись к другой своей подруге, Прин услышала внутри какую-то возню и хотела уйти, но тут женщина вскрикнула. Вбежав в комнату, Прин увидела, что подругу бьет вдрызг пьяный мужчина: он уже разукрасил ей все лицо, а она лишь стонала. Прин, не раздумывая, выхватила нож и полоснула обидчика по руке и по заднице – а когда он замахнулся на нее молотком, еще и плечо рассекла. Он вывалился из комнаты и скатился с крыльца. Подруга, плача, сказала, что здесь нельзя оставаться: он может вернуться, и кровью все залито, и хозяин выгонит их, если это увидит. Поэтому они отправились ночевать к другой женщине, жившей неподалеку.

Наш рассказ непременно коснулся бы и двух молодых людей, зашедших к ним в гости. Вошел бы в него и разговор о городских опасностях, завязавшийся между ними.

– Говоришь, что боишься, когда кто-то подходит сзади? – Этот юноша говорил со столь густым колхарским акцентом, что Прин разбирал смех: ни дать ни взять комедиант на подмостках. – Так жить нельзя, надо знать, как быть в таких случаях. Представь, что ты, – он показал на хозяйку комнаты, работавшую в шорной мастерской, – идешь одна ночью по улице и слышишь шаги за спиной. Что будешь делать? – Она и Прин хором ответили, что не знают. – Первым делом прислушайся. Если они говорят меж собой, будь то одни мужчины или мужчины с женщинами, бояться нечего. Если молчат, надо спасаться.

– А если они говорят о тебе? – спросила хозяйка, подавая подруге Прин смоченную уксусом тряпицу, чтобы приложить к синякам. Пары уксуса наполнили всю каморку.

Парни почему-то расхохотались.

– Бывает и такое, – сказал колхариец. – Но знать это надо, иначе ты от страха нос из дому не высунешь.

Прин, которой в Элламоне ни о чем таком думать не приходилось, приняла это к сведению.

Далее мы рассказали бы о намерении этих двух юношей отвезти некий груз куда-то на юг; а Прин, не желая вопреки всем хитростям задерживаться на улицах, где рыскало некое полубезумное существо, побитое ею, попросилась с ними – и они охотно дали согласие.

Отъезд задержался на несколько дней, что дало Прин возможность испробовать новую уловку и признать, что она, в целом, работает. Накануне ночью молодой колхариец (Прин уже попривыкла к его говору, обжившись немного в городе) предложил пойти на праздник в одном из кварталов. В эту ночь на улицах было людно, прохожие несли факелы, на маленькой площади горели костры, все переулки пропитались ароматами жареной козлятины и свинины. Живших здесь друзей колхарийца они не нашли, но их дважды приглашали в гости, поили пивом и угощали свининой. Однажды Прин померещился в толпе человек, которого она прикончила в подземелье (в первые дни он виделся ей за каждым углом, тут никакие уловки не помогли бы). Потом над морем голов показался знакомый лицедейский помост с факелами по краю, а на нем кувыркалась и ходила колесом Ватри с колокольчиками на поясе и желто-зелеными шарфами на шее и запястьях. Приятель колхарийца уставился на нее, до боли сдавив Прин плечо, и та предложила познакомить его с акробаткой, отрекомендовав ее конопатой коротышкой с дикими волосами. Все трое стали проталкиваться к подмосткам. Ватри все время улыбалась, подмигивала и махала рукой – Прин предположила, что у нее в Колхари много друзей, но парень засмеялся и сказал, что скоморохи всегда так делают. Толпа не пускала ближе; экая толща народу, сказал колхариец, потолще тебя будет (сам он был тощий и все время подтрунивал над Прин). Они пристроились к одному из костров, где женщины в оранжевых одеждах пели скорбную песнь на чужом языке.

Наша троица, не понимая ни слова, нашла мелодию задушевной. Значит, в городе правда бывают такие ночи, подумала Прин – зачем, собственно, уезжать?

Парень постарше раньше был батраком в крестьянской усадьбе неподалеку от города. Двадцати трех лет, бородатый, рябой, с черными от земли ручищами, он казался Прин самым милым, добрым и веселым человеком из всех, кого она знала. У девятнадцатилетнего колхарийца борода еще не росла, а на глазу сидело бельмо, напоминавшее Прин о Нойеде; раньше он работал подмастерьем у вальцовщика труб в Бронзовом ряду.

Оба лишились работы по нелестным для себя причинам, которыми, однако, весьма гордились. Они могли говорить об этом часами, причем колхариец заявлял о своем отвращении ко всякой работе, а батрак говорил, что вовсе ничего не умеет делать. В пути, на ухабах и переправах, тощий горожанин никакого труда не гнушался и мог посрамить здоровенного батрака, но понятия о женщинах и плотских утехах он разделял, похоже, с покойным Нинксом. Вечерами у костра старший обнимал Прин за плечи, и она прислонялась к нему, а младший излагал свои замыслы относительно женщин и денег; те и другие чередовались в его речах быстрее, чем на Мосту Утраченных Желаний. Сначала Прин пыталась с ним спорить, потом слушала вполуха или вовсе не слушала. Старший теперь все больше помалкивал, глядя в огонь. Прин, следя за отблесками на его мужественном, покрытом оспинами лице, старалась догадаться, что он там видит; это помогало ей отвлечься от разговоров горожанина,