– Да. В мою диспетчерскую тоже.

Лик ссутулил плечи, словно воспоминания о случившемся тяжелым грузом лежали на нем.

– Это было нахальством, но бригадир обычно не очень ругался. А в этот раз подошел ко мне и сказал, что мне лучше поспешить домой, там дело серьезное.

– Так и сказал?

Лик кивнул.

– Он мне куртку мою принес, и я поначалу решил, что меня увольняют. И тут он мне сказал, чтобы я поспешил. Даже денег дал на такси. – Лик откинул волосы с глаз. – Так я понял, что случилось что-то из ряда вон.

Когда Агнес наконец пришла в себя, ей потребовалось какое-то время, чтобы осознать, что́ она сделала. Сначала она улыбалась им, словно они принесли ей утренний чай. А потом волны воспоминаний стали накатывать на нее, и она посмотрела на свои перевязанные руки. На сей раз она, как никогда прежде, была близка к смерти. Стройка Лика находилась в Саут-Сайде. Она не думала, что он успеет. Она не знала, что бригадир – добросердечный человек.

– Где малыш? – спросила он трескучим от сухости в горле голосом.

Лик посмотрел на нее, потом в первый раз посмотрел на Юджина.

– Он в порядке, – сказал Лик.

Агнес глазами обшаривала комнату, не двигая головой.

– Я спросила «где он», а не «как он».

Чернота ее расширенных зрачков пригвоздила его к стене. Лик отвернулся и попытался придумать, чем бы утолить ее жажду. Он налил ей фосфоресцирующий стакан разбавленного сока. Но она выставила перед собой руку, отказываясь от питья. Он уставился в пол.

– Ну ладно. Он у Большого Шага, – сказал наконец Лик, пожалев в этот миг, что не солгал ей.

Агнес промолчала. Она решила, что Лик лжет. Ее верхняя губа скривилась и прижалась к зубам, но Лик решил, что нужно сказать все.

– Ты перед тем, как порезала себя, вероятно, позвонила ему, сказала, чтобы он приехал и забрал Шагги. – Лик выдохнул воздух вверх, и его челка затрепетала, как занавеска перед открытым окном. – Это уже слишком, мам. Я не могу постоянно всех спасать.

Двадцать пять

К тому времени, когда Агнес пришла в себя в Гартнавелской больнице, ее мальчик провел у отца почти неделю. Прежде чем вскрыть себе вены, она позвонила в диспетчерскую и сообщила, что Шаг наконец-то добился своего, она оставляет его навсегда, и пусть он приедет забрать свой победный приз – сына. Она сказала, что купила новый костюм для Шагги по каталогу, и на похоронах ее мальчик должен быть в черных костюмных носках, а Шаг должен проследить за этим.

Лик так и не узнал, каким образом это послание дошло да Шага. Неужели диспетчер передал это по рации и его слышали все? Неужели все черные такси припарковались у тротуара и слушали, как Джоани Миклвайт передает предсмертные пожелания женщины, которую сама же и помогла убить?

Шаг не стал спешить. Когда он наконец приехал в Питхед, то с удивлением узнал, что Агнес практически воплотила свои угрозы в жизнь. Он увидел мальчика, который с ошарашенным видом сидел на забрызганном кровью канапе, ел консервированные персики и утешал заплаканную Шону Донелли со второго этажа.

Шагги никогда прежде не бывал в новом доме своего отца. Пока такси натужно тарахтело по гулким улицам, мальчик подсчитал на пальцах, сколько времени он провел с отцом после того, как отца похитила Джоани Миклвайт – получилось меньше трех часов. Он сидел на заднем кресле черного такси, словно посторонний. Он не помнил толком и свою встречу с Джоани Миклвайт, но с предательским спазмом вспомнил желтые ботинки с роликовыми коньками, оставившими рану в его сердце. Джоани осталась в его сознании злодейкой, в его мозгу переплелись образ реальной Джоани и той, что существовала в его воображении. Ненависть к ней Агнес внедрилась в его плоть и кровь, как сучки в дерево.

И потому Шагги сидел в натянутой тишине, пока такси петляло по улицам какого-то неприглядного городского квартала. Каждая улица представляла собой поле боя с сожженными винными магазинами, грязными каналами, машинами, стоящими на кирпичах. Мальчику этот квартал напомнил уменьшенную копию Сайтхилла. Были здесь и неизменные пять или шесть высоток, которые пронзали тяжелое зимнее небо. Но, в отличие от Сайтхилла, высотки внизу были окружены кольцом низеньких бетонных коробок, а не плоскими пустыми дворами. Эти низкие дома-коробки походили на муравьев, собравшихся вокруг деревьев, или на трущобы, сооруженные из муниципальных шлакоблоков, оставшихся от высоток. То, что когда-то строилось как новое и здоровое, теперь казалось больным и безнадежным. Здесь не было ни травы, ни деревьев, каждая плоская поверхность была забетонирована или вымощена большими, гладкими, круглыми булыжниками.

Большой Шаг заглушил двигатель рядом с изуродованной телефонной будкой. Шагги из такси видел, что разговор шел нелегко. Он знал это, потому что Шаг, повесив трубку, долго еще стоял в будке, поглаживая усы. Мальчик открыл чемодан, который он собрал по настоянию Шага. Он уложил туда все свои вещи, дорогие сердцу, и чистую одежду из своего небогатого гардероба. Он достал выцветшую полароидную фотографию с голым по пояс Шагом, который гордо держал его, новорожденного, на вытянутой руке, а в другой его руке дымилась сигарета. Он сравнил человека на фотографии с тем, что стоял в будке.

В трудные дни Шагги брал свадебный альбом Агнес и, спрятавшись в ногах ее кровати, рассматривал фотографии отца. Шаг сегодня ничуть не походил на того Шага, которого он помнил по трем полароидным снимкам, сделанным на свадебном обеде. Он стал меньше по сравнению с тем улыбающимся человеком, который сидел на диванчике в обнимку с двумя подружками невесты. Теперь годы сидячей работы в такси отобрали у него то, что и так не отличалось никакими выдающимися качествами, и к тому же округлили его. Короткая стрижка под цезаря на фотографиях сменилась на тонкий начес. Когда-то наглые глаза заплыли жирком. Шагги не мог себе представить женщины, которая захотела бы станцевать теперь с его отцом медленный танец.

Шаг по-настоящему так и не взглянул на мальчика, сидевшего на заднем сиденье такси. И только теперь, когда они уже добрались до Норт-Сайда, Шаг, вернувшись из будки в машину, повернулся и посмотрел на Шагги в школьной форме, покрытой грязью, землей и кровью. Он спросил у Шагги, нет ли у него чего-нибудь почище. Мальчик сказал, что ничего чистого у него нет, но у него есть пижама. Его обуял стыд, когда он снимал с себя одежду перед чужим человеком в чужом такси.

Когда они переступили порог дома