{Сюда тема вожжей. Плоть бесится, успокаивается от боли и усталости, и Толстой в этом отношении был намного благополучнее. Но это побочное, неважное. Суть была в другом.} Я всё нездоров, но несколько лучше. Ничего не работал и не пытался. Говорил с Львом. Тщетно. (<там же>)

И, как символ конца, исчезновение дневника. Открытый читают, переписывают, уносят; тайный вынимают из голенища сапога, уносят. Он заводит новый, думает, что потерял, не знает где он. Дневник его как игла Кощея Бессмертного.

Да, у меня нет уж дневника, откровенного, простого дневника. Надо завести. (28.7.1910 // <там же>)

Человек живет в той мере, в какой возобновляет дневник. Без записанной мысли этого человека нет.

У меня пропала память, да совсем, и, удивительное дело, я не только ничего не потерял, а выиграл и страшно много – в ясности и силе сознания. Я даже думаю, что всегда одно в ущерб другому. (8.8.1910 // <там же>)

Но ведь сказано, что это небольшая беда или вовсе не беда. Есть дом, есть стол, перо, семидесятилетняя привычка писания; за них держась, этот человек остается для других тем же, чем был. Так могло бы тянуться, и в самом деле, дом тела, дом семьи, деревянный дом, уклад жизни – кто знает, что важнее?

Подступает другое. День рождения, 82 года. Снова об этом ни упоминания. Речь о болезни, и на этот раз не о безумии цивилизации и не о сладкой амнезии или частных чудачествах.

28 августа [1910]. Всё тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть. (<Там же>)

Она требует от него любви? Она требует от него прямо того, что он исповедует – любовь к ближнему, и врагу? В чём же дело? Что не так? Он говорил, повторял: не теплохладное расположение, а такая же любовь ко всем, как к сестре, матери, супруге. Она как раз супруга. Как к ней была любовь, так теперь требует она, своя собственная совесть, закон. Да, навстречу ненависть – но вся проверка в любви к ненавидящим нас. Тем более всё это наказание заслуженное за прошлые пороки. Что неправильно, что пошло не так? Она, повторяю, требует прямо как раз того – и имеет вдвое больше на то прав, втрое как единомышленница, – как раз прямо того, что он хочет, должен, что он считает своим главным делом, своей первой дисциплиной. Ничего абсолютно привходящего, спутывающего в параметры задачи не входит: всё им обговорено, продумано, точно по условиям задачи. Допустим, мы читали, любовь не наведешь в себе, она приходит как благодать. Но тогда, пока она не пришла, бесконечное терпение. Он это умеет. Он благодарит за поводы для выдержки. Здесь, допустим, требуется как раз крайняя выдержка. Может быть, не крайняя, – считает же он наказание <наградой>. Благодари учителя, жизнь, как уже и благодарил. Почему сбой этого прямого и главного дела жизни? Допустим, она, женщина, взбалмошна, и когда он сто раз хотел уйти и в целом сдерживался, она когда хотела уйти, то уходила, убегала, в сад, в лес, к детям в соседние деревни, куда глаза глядят. Ну и что?

Это ситуация клинча, притом не на ринге, где есть метры, чтобы разойтись, а в невидимом пространстве сердца, притом и судьи тоже нет. С обеих сторон совершенно одинаковое требование, любви, он хочет только этого, она хочет не отдавать права на издание, а продать их за миллион, такой реальный проект, но ведь и это она делает только из любви, к детям и внукам, к нему, чтобы не обогащать уже и так богатого Сытина, а хотя бы для помощи тем же крестьянам и ради продолжения того же литературного дела. Как муж этой ясности не видит. Он пошатнулся умом.

[…] К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. […] Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало. (11.9.1910 // <там же>)

Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое. (16–17.9.1910 // <там же>)

Теперь где, скажите, безмятежный Толстой, обозревающий большое человечество и тонущий в единении со всем живым. Или играющий в винт. Или спящий. Что случилось. Ведь и четверть века назад уже было то же. Терпи, неси. Разделяй: то твой личный крест, неси и учись; то твое дело, призвание, на которое поставил тебя Бог. Ничего этого почему-то уже нет, никакой ясной картины, вместо нее другая, где неименуемая – выше упоминавшаяся – стена, или бездна, или непонятно что неведомо какое, и ведь не скажешь, что чужое, из самой середины твоего главного усилия, любви, в виде именно встречной любви самого близкого существа, с которым был долго счастлив.

27 сентября. Как комично то противоположение, в к[отором] я живу, в к[отором] без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом этим: борьба и участие в женских капризах, и к[оторым] посвящаю большую часть времени.

Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным. (<Там же>)

Судя по этой записи, всё, слава Богу, восстановилось. Что ты в который раз отброшен в никуда, на нуль, это ты уже привык; начни на 83-м году жизни всё сначала, с малыми силами, с возросшими задачами; потому что гораздо легче любить, искать любить чужого, врага, ненавидящего, чем человека, который только и хочет от тебя любви, который ждет, молит, на коленях просит от тебя любви, и которого ты по всем законам любить должен; допустим, это крайне трудно, но это всё нормально, это входит в твой замысел. Снова бодрость? Ах, как бы не так.

28 сентября. Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно всё-таки любить. Но не могу, плох. (<Там же>)

Что значит не могу. И раньше не мог. Никто не может. И ты знаешь, что себе не закажешь. Не могу здесь другое? В том смысле, что любовь приходит как вдохновение, а тут не придет? Почему ты знаешь,