что не придет? Он почему-то знает, что тут не придет. Неужели только как раз потому, что она любит?

11 октября [1910]. Письмо с упреками за какую-то бумагу о правах[158], как будто всё главное в денежном вопросе – и это лучше – яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Всё не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым. (<Там же>)

Еще бы: это значило бы сдаться в задаче целой жизни[159].

Со всех сторон любовь, с одной стороны нечистая, смешанная с замыслом благополучия и с брожением большого очень издерганного (в том числе многими беременностями и родами, но и не только этим, а и завистью, и жадностью) тела – и оно было бы только ближе тел детей, почти всех тоже неблагополучных и с избыточными экспектациями, без нее сходный тупик был бы в общем тот же.

Когда СА требует «не целуйся с Чертковым», «у вас тайная любовная переписка», она попадает как раз в узел, который Толстой один раз обошел (когда, ожидая отношения к другому как к любимому родному, сестре, матери, не спросил себя: «а к невесте?», а другой раз сказал, «как к сестре, супруге», опять не спросил: эротически? СА своим подозрением задает этот вопрос).

И в этом превращении любви взаимной, двойной, тройной, в ад – случай не частный ЛН и СА. Это внезапное проступание абсолютно неприступного, неумолимого в другом.

Тайный дневник 1910 года уже весь о «женском капризе», но и нетайный почти то же.

[…] Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана [Маковицкого] сказать, что не поеду к Чертковым, но он не нашел ее. Я вернулся, ее всё не было. Наконец, нашли в 7-м часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась нехорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня, и обещала не мучить. Что-то будет? (16.10.1910 // <там же>)

Так, мы знаем, тянулось полвека, собственно со дня женитьбы, в который Толстой приехал в семью Берсов сообщить, что он отказывается. Что случилось в ночь с 27 на 28 октября.

[28 октября. Оптина пустынь] С 27–28 произошел тот толчок {!}, который заставил предпринять {не надо говорить что, 100 раз сказано, о чём другом еще говорилось}. И вот я в Оптиной вечером 28. (<Там же>)

Якобы произошло чего никогда не было, «толчок». Какой в принципе мог быть толчок к уходу, если два дня назад было решено пройти через всё, через любые толчки. Записано в том же тайном дневнике, совсем рядом; Толстой скорее, сообщая о «толчке», видел это свое позавчерашнее:

26 октября [1910] Всё больше и больше тягощусь этой жизнью {слышали}. Мария Александровна не велит уезжать, да и мне совесть {!} не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положения внешнего, но работая над внутренним. Помоги, Господи. (<Там же>)

Это значит: наяву Толстой уйти не мог, он ушел как-то до сознания, во сне. Эта его захваченность женским капризом перешла с сознания в сон, конкретно кошмар:

[27.10.1910] 25-го октября {это на другой день после записи, помеченной «26 октября» самим же пишущим}. Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну, и опять то же. (<Там же>)

И теперь что был за толчок. Он пришел не оттуда, где обсуждался десятилетиями и решался – не решался уход, а поднялось вдруг, толчок был изнутри.

28 октября [1910]. [Оптина пустынь.]

[…] И днем и ночью все мои движения, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего {!}, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая о «здоровье», и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг {!} принимаю окончательное решение уехать. (<Там же>)

И о том же, в какой плоскости, на каком уровне уход – «удирать надо» в предсмертном бреду.

Одобрения, неодобрения. Сын Сергей (ПСС 58, с. 574): «Я думаю, что мама нервно больна, во многом невменяема […] Положение было безвыходное, и я думаю, что ты избрал настоящий выход».

Мог не расстаться? Могло продолжаться как десятилетия? Еще бы. Конечно. Что произошло? Уход Толстого в область «вдруг». Там его неизвестный ему голос продиктовал, велел уйти: велит отдалиться, расстояния. Что, этот голос, его раньше не было?

Посмотрим. Ему 19-й год. Ранний дневник:

17 марта [1847]. [Казань.] […] Целое […] может убить часть. Для этого образуй свой разум так, чтобы он был сообразен с целым, с источником всего, а не с частью, с о[бщест]вом людей; тогда твой разум сольется в одно с этим целым, и тогда о[бщест]во, как часть, не будет иметь влияния на тебя (<ПСС, т. 46>).

Он не ушел, а вернулся: к дистанции, к там. Не принял общества ради целого. То же загадочное расстояние.

Как бегство от следствия, из тюрьмы, из лагеря. Не принять его условий, даже ценой смерти.

Примечания

1

См.: В. В. Бибихин. Грамматика поэзии. СПб.: изд-во Ивана Лимбаха, 2009.

2

В. Н. Топоров. Конные состязания на похоронах // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Погребальный обряд. Москва: Наука, 1990, с. 37.

3

См.: Бибихин В. В. Грамматика поэзии. Новое русское слово. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009, с. 186.

4

Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений: В 90 т. Юбилейное издание (1828–1928). Серия 2: Дневники. Под общ. ред. В. Г. Черткова. – М.; Л.: Гос. изд-во, 1928–1964. – Т. 46–58. <Т. 50: Дневники и записные книжки, 1888–1889.>

5

Курс «Правда (онтологические основания этики)», осень 1998 – весна 1999, в настоящее время не опубликован.

6

См.: В. В. Бибихин. Людвиг Витгенштейн: смена аспекта. М.: ИФТИ св. Фомы, 2005. См. также: В. В. Бибихин. Витгенштейн (лекции и семинары 1994–1996 гг.).