жизни, тем меньше жизни; и наоборот. (23.7.1909 // <там же>)

Для отличения должного от недолжного своего служит участие к другим. Оно уменьшается, когда пристрастие к себе, и наоборот, увеличивается, когда идет настоящее узнавание себя.

[…] Любовь к себе – своему телесному я и ненависть к людям и ко всему – одно и то же. «Люди и все не хотят меня знать, мешают мне, как же мне не ненавидеть их?» (8.8.1909 // <там же>)

II-14

(22.5.2001)

После всей нашей проверки Толстой не разоблачился, он, скорее, тверже устанавливается как величина после чтения дневников, и как величина в своем том, что он называл «художественное». И это мало сказать: он уходит в то, что нам не хватает охватить. От тщеславного и самолюбивого нервного срыва перед величиной больше меня начинается болтовня о противоречиях Толстого. «Толстой-теоретик не сводит концы с концами и должен искать объяснения в действии силы, внешней жизни людей»[155]. Все безотказно будут так говорить, потому что именно все до него не дотягиваются. Автомат, так сказать, ругания камня, о который споткнулся. На самом деле такого цельного существа, как Толстой, мы мало найдем. Насчет сведения концов с концами лучше думать другое, верить его словам старика о своем счастье. Что касается «силы, внешней жизни людей», то здесь кое-как названа захваченность этого существа, постоянная близость, которою он тоже как никто всё время жил – не было бы ошибкой сказать, что необыкновенная близость Бога, которая и делала Толстого уникальным существом, настоятельно нужным человечеству, если бы мы знали, что такое Бог. Мы этого не знаем, или мало знаем, и не Толстого этим словом объясним, а наоборот, имеем шанс что-то узнать о Боге, глядя на Толстого, слушая его и присматри-ваясь к нему. Соображения разных церковных людей, т. е. профессиональных знатоков Бога, о том, в какой мере Толстой был христианин или православный, имеют смысл внутри узкого условного, так сказать, договорного соглашения о том, что понимать под Богом, т. е. это опять в основном лексические упражнения, чтобы разобраться в которых, надо проделать большую работу осмысления, и опять же Толстой дает больше и яснее, а главное – первичный основной материал, чем в общем-то искусственные, иногда уже совсем путаные и вторичные конструкции, с которыми мы почти всегда имеем дело у его критиков.

Толстовской плотности, уровня катастрофически у других – почти всех в сравнении с ним – не хватает. Нам, слава Богу, удалось заметить, мы успели, что кажущиеся беспомощными и растерянными наблюдения Толстого о себе, семье, мире, они пишутся стариком, но со счастьем мастера, который радуется своей уникальной силе, своей славе, тому, что каждая его строка, каждая черточка разнесутся в целом мире, будут сохранены, сто раз переписаны, – мастера, который, наращивая силу, пишет каждый день. И когда кажется, что лениво, словно оглоблей ворочая, и засыпая, и забывая, то это опять – и его пороки, и бессилие, и слабость – как колючки, которые нас уже не отпустят, как только нас зацепили: это дом, который нас даже своей грязью и ленью, домашней бестолковостью, заманивает уютом. А в прибранном прилизанном жилье нам было бы неуютно, и мы бы его бросили – а как бросить Толстого, когда он готовит нам одновременно и тысячелетнюю курную избу, где тысячами лет все наши предки жили, и тут же дворянский дом с роялем и библиотекой (чуть ли не каждый день в дневниках упоминание о прочитанной книге на русском, итальянском, немецком, языки никогда для Толстого не были проблемой).

Это человек, который пишет, в день рождения 81-й, в длинной записи ни разу не упомянув о поздравлениях, подарках, просто о дне рождения, в конце:

Очень уныло, грустно, слабо ложился спать. (28.8.1909 // <ПСС, т. 57>)

и этим вкрадывается к нам, как никто не умеет вкрасться – а технику к этому прилагает? Только ту, что к своему счастью словно тонет в последней правде, неприкрытой, своего положения, ничего в нём не скрывает, не украшает. – Но: «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» – впитав это и согласившись с ним, не спешите листать дальше, спросите, зачем пишет. Посмотрите, какой был день. Дом был полон знаменитыми людьми, Толстой сделал попытку через лидера кадетов Василия Алексеевича Маклакова провести в Думе важный для него земельный закон против частной продажи земли, слушал виртуоза Гольденвейзера, читал новейшие публикации о самом себе, потом важные разговоры о высшей математике, уголовном праве. В словах об «уныло, грустно, слабо» – остается вся эта полнота встреч, обсуждения главнейших дел, интенсивность и уровень, которые у Толстого в то время были как ни у кого, вся эта полнота не наваливается проворачиванием воспоминаний о дне на засыпающего, как обычно бывает, когда вспоминаются слова, которые неправильно сказал, и надо бы по-другому, и как теперь повернуть дело, как повести завтра. Сразу, тут же за этим вихрем встреч, мыслей, разговоров – как отрезано – воцаряется тишина, отрешенность – и поверьте, лучшего, более радостного достижения для дисциплины ума, и проще, для мира, благополучия мысли, невозможно себе представить, после вихря важных интересных разговоров, участия в делах страны спокойно, легко отслоиться от этой заботы; молитва просит об этом, «всякое житейское оставим попечение» – и еще больше того, тоска по тому, чего всегда мало, божественной силе присутствия. И тогда мы расслышим в словах «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» во-первых, гордость тайного сообщения, что он уже умеет в своей старости, в свои 81 год, не вмазываться в поток речей, а – это, между нами, огромное искусство – отрешенно извне видеть и слышать, а второе, что он помнит о большем, что ему дано, не забудет и будет снова ждать этого большего.

Оно гораздо больше, чем вся слава – хотя оно и секретный двигатель, от которого поднималось всё время сияние славы. Об этом через несколько дней, день опять полный посещений, чтения, работы, разговоров:

10 сентября. Спал хорошо. Походил. Зашел в мертвую, прекрасно обставленную школу, говорил с кормилицей Галиной дочери. Почитал Галины воспоминания {Анна Константиновна Дитерихс-Черткова, «Из моего детства»}. Очень хорошо. Перечел «Круг чтения». Ничего не хочется писать. И прекрасно. На душе очень, очень хорошо.

Всё думаю: за что мне такое счастье. Всё, что мне нужно, есть у меня; и что важнее всего, знаю, что это – то, что одно нужно мне, есть у меня, а именно, сознание своей жизни в очищении, проявлении,