исцеления и искупления, продолжавшегося шесть лет. Теперь, выйдя на свободу, Анита работает в проекте, который помогает другим женщинам, отбывающим заключение.

Анита, прежде чувствовавшая себя такой суровой, открыла в себе новую жизнь. Я видел эту новую жизнь на лицах некоторых людей, учившихся медитировать в таких тюрьмах, как Сан-Квентин, и говоривших: «Я сделал что-то действительно ужасное и глупое, когда мне было восемнадцать и у меня поехала крыша от наркотиков. Сейчас мне сорок три, прошла четверть века, и я уже не тот человек». Разумеется, в Сан-Квентине есть и люди, склонные к насилию, и даже психопаты. Однако психопаты встречаются не только в тюрьмах — они также возглавляют правительства во многих уголках мира. Хорошие новости в том, что многие заключённые всё-таки меняются, даже в суровых условиях тюрьмы.

Трансформация — это не только абстрактная или идеализированная надежда, это реальная физическая возможность. Много лет учёные ошибочно верили, что развитие мозга и нервной системы завершается к двадцати — двадцати пяти годам. Сейчас современная нейронаука признаёт существование «нейропластичности», подтверждая то, о чём буддийская психология знала уже не одну тысячу лет: даже взрослые могут меняться. Мозг и нервная система взрослого человека растут и меняются всю жизнь. До конца своей жизни наши нейронные связи трансформируются любой нашей практикой. Мы не ограничены своим прошлым.

Практика прощения

Буддийская психология предлагает особые учения и практики для искупления и развития прощения. Подобно практике сострадания, прощение не игнорирует истину нашего страдания. Прощение — это не слабость. Оно требует смелости и целостности. Однако лишь прощение и любовь способны принести тот мир, к которому мы так стремимся. Как сказал индийский святой мудрец Мехер Баба, «истинная любовь — не для малодушных».

Все мы когда-то предавали других и причиняли им боль, а они — умышленно или неумышленно — причиняли боль нам. В мире людей это неизбежно. Иногда наши предательства были небольшими, а иногда — ужасными. Простить и получить прощение совершенно необходимо для освобождения от прошлого. Простить не значит согласиться с дурным поступком другого человека. Мы можем посвятить себя тому, чтобы этого больше никогда не повторилось. Однако без прощения мир никогда не освободится от страданий прошлого. Кто-то остроумно заметил: «Простить — значит оставить всякую надежду на лучшее прошлое». Прощение — это способ двигаться дальше.

В буддийской психологии прощение не является моральной заповедью «прости ближнего своего». Оно понимается как способ прекращения страдания, привнесения в жизнь гармонии и достоинства. Прощение, по сути, служит нам самим, нашему собственному психическому здоровью. Это способ отпустить боль, которую мы в себе несём. Примером может послужить история двух бывших военных заключённых, встретившихся через много лет. Когда первый спрашивает: «Ты уже простил своих тюремщиков?» — второй отвечает: «Нет, никогда». «Значит, они всё ещё держат тебя в тюрьме», — говорит первый.

Для большинства людей работа прощения оказывается процессом. Практикуя прощение, мы можем проходить через стадии горя, ярости, печали, обиды и запутанности. Когда мы позволяем себе почувствовать боль, которую мы по-прежнему удерживаем, прощение становится облегчением, освобождением сердца. Прощение признаёт, что, сколько бы мы ни страдали, нам не изгнать другого человека из своего сердца.

Практика прощения развивается с терпеливым повторением. Один из моих учителей велел мне практиковать по пять минут прощения к себе и другим дважды в день на протяжении шести месяцев — всего 360 раз. Снова и снова практикуясь на своих небольших проступках, например на невнимательном отношении к другу, я внутренне просил прощения и клялся действовать более заботливо.

Этот опыт вдохновил меня, но когда я начал думать о своём отце, процесс стал гораздо более трудным. Чтобы простить его, понадобилось много лет. Лишь когда он умирал, я смог оглянуться назад и осмыслить то, что освободило меня от моего семейного страдания. Когда в возрасте семидесяти пяти лет, через десять лет после своего первого сердечного приступа, мой отец умирал от застойной сердечной недостаточности, напуганный и измученный болью, я сидел с ним долгими днями и ночами. Он снова и снова просил меня остаться. До этого я уже сидел в медитации с собственными болью и страхом, и это не пугало меня. Я уже медитировал на кладбищенских землях и был рядом с другими умирающими, и я мог предложить то устойчивое присутствие, в котором он нуждался. Теперь я уже знал достаточно, чтобы не пытаться говорить с ним о любви, однако я также знал, что он чувствует мою любовь.

Вместе со мной в эту комнату вошли годы медитации, терапии и прощения. Я работал со своим огромным гневом на отца и моей печалью и разочарованием напуганного, беспомощного ребёнка. Однажды я представил себе жёлтый линолеум в задней комнате, где мой отец избивал мою мать. Я хотел сам побить его и спасти её. Мне было жаль мою мать, и в то же время я был зол на неё за её слабость и согласие с его жестоким высокомерием. Я изо всех сил старался отпустить своего отца и его грубую, вызванную паранойей жестокость. Я вновь проживал ночные сцены, когда его глаза становились стеклянными и безумными и старый ублюдок проклинал, бил и калечил нас, свою семью.

Я медитировал и рыдал, ощущая боль собственного закрытого сердца и спрашивая себя, как я смогу его простить. Я дышал, практиковал прощение и вошёл в его собственное печальное прошлое и парализующий страх моей матери. Я увидел его подростком после смерти его отца. Мой отец, как и его отец, разрывался между двумя женщинами, ненавидевшими друг друга: его холодной, всегда ухоженной и контролирующей матерью и его несгибаемой железной бабушкой. Я увидел паранойю и страх моего отца и то, какие неприятности ему, должно быть, доставляла его неконтролируемая ярость. Я увидел его непростительные поступки и невыносимую боль. Когда я обнаружил, что моя собственная ярость не так уж отличалась от его ярости, это также помогло мне. Я научился уважать гнев, депрессию, цинизм и юмор, которые мы с братьями использовали, чтобы выжить. Я увидел, что мы были не одни. Я почувствовал связь с миллионом чужих друг другу отцов и сыновей, поколениями семейных ран, многие из которых превосходили мою. Затем я также постепенно увидел его творческую и любящую сторону, соседствовавшую со способностью причинять боль тем, кого он любил, и наконец его человечность — такую же, какая есть в любом из нас. В его последние дни в больнице я мог сидеть рядом с ним во всей его сложности и простить его.

Сейчас я как буддийский учитель направляю других по пути