надежде на некие выгоды[1319]. Римские юристы, следуя базовым принципам права и казуистическому подходу, конкретизируют то содержание, которое вкладывалось в данное понятие. Прежде всего подчеркивается, что сам акт перехода на сторону противника, т. е. предательство, делает перебежчика врагом со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая меру и форму наказания. Ибо, по словам Юлия Павла, того, кто по злому умыслу и с предательским намерением оставил отечество, следует причислить к врагам: nam qui malo consilio et proditoris animo patriam reliquit, hostium numero habendus est (Dig. 49. 15. 19. 4, Paulus libro sexto decimo ad Sabinum)[1320]. Соответственно, предатели и перебежчики после разжалования могли быть подвергнуты пытке и в большинстве случаев должны быть приговорены к смертной казни, потому что, как подчеркивает Таррунтен Паттерн, они рассматриваются как враги, но отнюдь не как воины: nam pro hoste, non pro milite habentur (Dig. 49. 16. 7, Tarruntenus Paternus libro secundo de re militari). Даже если перебежавший к врагу римский воин затем возвращался обратно, то, как отмечает Модестин, хотя легионеры и не подлежат таким наказаниям, он подвергался пытке и приговаривался или к растерзанию зверями[1321], или к распятию – torquebitur ad bestiasque vel in furcam damnabitur (Dig. 49. 16. 3. 10).

В юридических текстах уточняются конкретные обстоятельства и квалификационные признаки данного преступления, а также определяются в зависимости от них виды наказания. По определению Павла, перебежчиком считается не только тот, кто перешел на сторону врага и совершил это во время войны, но и тот, кто поступил так во время перемирия или перешел под защиту к тем, кто не является дружественной стороной[1322]. Аррий Менандр указывает, что если захваченный в плен воин не вернулся тогда, когда он мог это сделать, то он рассматривается как перебежчик[1323]. Более того, по утверждению Модестина, смертной казни подлежал и тот воин, который был задержан, когда намеревался перебежать к врагу (Dig. 49. 16. 3. 11, Modestinus libro quarto de poenis). К перебежчику, по сути, приравнивался тот, кто был захвачен на посту (in praesidio). При этом, однако, оговаривается, что если легионер был захвачен неожиданно во время перехода или когда он нес донесение (epistolam fert), то его следует простить (Dig. 49. 16. 5. 5). В подобной ситуации требовалось принять во внимание поведение воина в прошлом; и если он характеризовался положительно, то при возвращении из плена по истечении срока службы он восстанавливался в правах и получал положенные ветерану награды (Dig. 49. 16. 3. 12). Единственное обстоятельство, которое могло избавить transfuga от смертной казни, было определено рескриптом Адриана: допускается оказать пощаду тому перебежчику, который захватил большое число разбойников и выявил других перебежчиков. «Однако, – как подчеркивает Менандр, – не следует делать этого в отношении того, кто (ограничивается обещаниями)»[1324].

Очевидно, что суть предательства заключалась не только в самом факте перехода на сторону врага, но и в разглашении замыслов командования и военной тайны вообще, за что перебежчик мог рассчитывать на награду со стороны неприятелей. Поэтому те, кто разглашал им соответствующие сведения (consiliorum nostrorum renuntiatores), подлежали такой же жестокой каре, как и перебежчики: их либо сжигали живьем, либо распинали на крестах[1325] (Dig. 48. 19. 38. 1). Как предатели, подлежащие смертной казни, рассматривались и разведчики (exploratores), которые сообщили врагам военные тайны[1326] (Dig. 49. 16. 6. 4). В период поздней империи как преступление, близкое к предательству (proditioni proximum), стала трактоваться передача врагу оружия или железа (Cod. Iust. IV. 41. 2, 455–457 гг.); но, возможно, эта трактовка восходит к толкованию состава преступлений против величия римского народа по lex Iulia de maiestate (cp. пассаж из Dig. 48. 4. 4, цитированный выше).

Беспощадная суровость наказания для перебежчиков и изменников, отмеченная в источниках императорского времени, вполне соответствует известным примерам республиканского времени[1327]. Однако свидетельствами литературных источников применение этих норм почти никак не подтверждается. Только у Аммиана Марцеллина сообщается, что дезертиры и трусы, оставившие бой, были наказаны отрубанием рук и сожжением заживо (XXIX. 5. 31; 49). Также неизвестно, продолжали ли применяться в период империи те виды казни перебежчиков, что практиковались в эпоху республики, такие как сбрасывание с Тарпейской скалы в Риме после порки розгами в комиции (Liv. XXIV. 20. 6) или обезглавливание (Liv. XXIV. 30. 6).

Наказание перебежчиков и предателей из числа воинов, судя по всему, входило в юрисдикцию командующего[1328]. Как воинский деликт предательство не подпадало под действие права провокации[1329]. Более того, transfuga самим фактом своего преступления становился врагом (hostis), автоматически лишаясь гражданских прав, и подлежал экстраординарному суду[1330]; и, более того, согласно Марциану, перебежчики могли быть убиты как враги на том месте, где их застигли[1331]. Более детальных сведений о процедуре суда над перебежчиками источники не сообщают.

В юридических памятниках императорского времени также фиксируют различные правовые последствия, вытекающие из самого факта перехода на сторону врага. В частности, на перебежчиков не распространялось ни право postliminium[1332] (т. е. восстановления в имущественных правах по возвращении на родину с вражеской территории[1333]), ни процедура restitutio in integrum – «восстановление в целости», обеспечивавшая защиту собственности[1334]. Перебежчик юридически переставал быть членом семьи. По утверждению Павла, «перебежчик, сын семейства, не может вернуться по праву постлиминия даже при живом отце, потому что отец его так же потерял, как и отечество, и потому, что воинская дисциплина для римских родителей была важнее любви к детям»[1335]. Вероятно, в том случае, если человек, совершивший предательство, осуждался по lex Iulia de maiestate, его имущество подлежало конфискации в пользу государства[1336].

О конкретных мотивах и причинах перехода на сторону врага наши источники дают весьма скудную информацию. Можно предположить, что в большинстве случаев, скорее всего, данная форма предательства была связана со стремлением избежать наказания за совершенные в рядах войска проступки, а также, возможно, с выгодными материальными условиями и более привлекательными политическими предложениями противной стороны. Причиной могла стать и деморализация войска при затянувшейся осаде. Если верить Диону Кассию, во время осады Иерусалима именно из-за этого на сторону иудеев стали переходить некоторые римляне, которых охотно принимали и окружали заботой, даже несмотря на нехватку съестных припасов (Dio Cass. LXV. 5. 4). О каких-то идейных или моральных соображениях, как и в случае дезертирства, говорить не приходится[1337].

Следует также сказать, что римские военные власти, суровыми мерами борясь с предательством в рядах собственных войск, поощряли переход на