свою сторону вражеских воинов. Считалось даже, что «врагу наносят больший урон перебежчики, чем убитые»[1338]. Вполне вероятно, что подобного мнения придерживались и противники римлян. Именно перебежчики, которым фактически был закрыт обратный ход, чаще всего сражались против «своих» с наибольшим ожесточением[1339]. С этим, в частности, столкнулся Германик во время подавления Панноно-далматского восстания в 9 г. н. э. По сообщению Диона Кассия (LXVI. 15. 1–2), в одной из крепостей множество перебежчиков (αὐτόμολοι), среди которых, вероятно, были и легионеры, даже взбунтовалось против местных, когда те стали склоняться к перемирию.

В связи с тем потенциальным уроном, который могли причинить армии transfugae и proditores, понятна суровость установленных для них в римской армии наказаний, которые были призваны предотвратить эти воинские деликты. Объяснимо также и то первостепенное значение, которое римляне всегда придавали возвращению перебежчиков. По завершении военных кампаний это было одним из важных условий заключения мира[1340]. Так, известно, что при заключении мира с Децебалом после Первой Дакийской войны в 102 г. н. э. царь даков, помимо прочего, должен был выдать перебежчиков и обязывался не укрывать никого из дезертиров и не принимать к себе на службу ни одного воина из пределов Римской державы (как замечает Дион Кассий, «он ведь большую и лучшую часть своего войска набрал оттуда, убеждая людей переходить к нему» [Dio Cass. LXVIII. 9. 5–6]). Правда, эти и другие обязательства по мирному договору так и не были выполнены (Dio Cass. LXVIII. 10. 3), что и привело к возобновлению военных действий. Чем тяжелее были военные действия, тем больше была вероятность появления перебежчиков. Тяжелые Маркоманнские войны в правление Марка Аврелия сопровождались массовым пленением римских подданных и, по всей видимости, наличием большого числа перебежчиков. Во всяком случае, при заключении мира выдача Риму и тех, и других была непременным условием. Сообщающий об этом Дион Кассий пишет о десятках тысяч человек, но не указывает, сколько из них были пленными и сколько – перебежчиками (и какого рода). Интересно замечание историка о том, что квады, возвращая некоторых пленников и перебежчиков, продолжали удерживать у себя их родственников в расчете на то, что ради них выданные снова станут перебежчиками (Dio Cass. LXXII. 13. 3; см. также: Dio Cass. LXXII [LXXI]. 11. 2; LXXII. 11. 3–4; 20. 1; LXXIII [LXXII]. 2. 2). Из этих свидетельств, однако, неясно, кем именно (гражданскими или военными) были названные перебежчики и какова была их судьба после возвращения в пределы Римской империи.

Таким образом, подводя итоги, следует констатировать, что имеющиеся в нашем распоряжении источники не дают возможности для разносторонней оценки феномена предательства в римской в императорской армии. Бóльшая часть сведений о перебежчиках и предателях, как явствует из изложенного материала, содержится в правовых источниках, главным образом Дигестах Юстиниана. Сам характер этой информации – по преимуществу нормативной – не позволяет с определенностью судить о степени распространенности самого феномена предательства в римской императорской армии. Нарративные тексты императорского времени содержат сравнительно немного эпизодов и подробностей перехода римских солдат на сторону врага; весьма скупо освещают они и конкретные меры, предпринимаемые властями и командованием в отношении совершавших этот деликт воинов. Однако сама немногочисленность подобных свидетельств, относящихся в основном к затяжным и сложным для римлян кампаниям, скорее говорит о том, что transfugium, desertio и proditio в целом не носили сколько-нибудь массовых масштабов. И хотя данная проблема периодически возникала, следует признать, что система правовых норм, касавшихся перебежчиков, была достаточно эффективной, чтобы стимулировать верность присяге, действуя наряду с тем неписаным кодексом воинской чести, о котором шла речь выше. По своей сути и содержанию эти нормы (включая суровость грозивших предателям наказаний) восходят к практике республиканского периода. Примечательно, что в их идеологическом обосновании акцент делается на верность воинскому долгу и дисциплине, а отнюдь не на личной преданности императору. Это значит, что идея служения государству (res publica Romana), несмотря ни на что, оставалась одной из основ римских военных традиций и в эпоху империи[1341]. Естественно, в большинстве случаев переход на сторону тех варварских племен или восточных народов, с которыми в эпоху империи сражались римляне, отнюдь не сулил очевидных материальных выгод и жизненных перспектив потенциальным изменникам из числа легионеров.

Заключение

Подводя общие итоги исследования, необходимо констатировать следующее. В Древнем Риме статус гражданина с необходимостью предполагал воинскую службу. Однако с превращением Рима-полиса в мировую державу на смену ополчению граждан приходит постоянная профессиональная армия, которая в значительной степени эмансипируется от общества и образует особую корпорацию с собственными интересами, идеологией, моральными обязательствами и нормами поведения. Этот процесс находит свое отражение в литературе позднереспубликанского и императорского времени, в которой появляется новый образ римского солдата, отражающий общественное мнение образованной части общества об армии. Социальные качества, поведение и психология солдат оцениваются античными авторами преимущественно в моральных категориях. Соответствующие характеристики в большинстве случаев эмоционально и риторически окрашены, предвзяты, нередко огульны и анахронистичны. В целом отношение образованных кругов к армии представляет собой смесь отчуждения, антипатии, презрения и страха. В их представлении солдат выглядит грубым полуварваром, «нечестивым воякой», своевольным, бесчестным, алчным и продажным. Яркость многих конкретных эпизодов и деталей в описании солдатского облика и поведения в общем не оставляет сомнений, что эти стандартные пороки действительно присутствовали с военной среде и не были только литературной фикцией.

Вместе с тем позиция большинства античных авторов по отношению к армии, по самой своей морализаторской сути, амбивалентна. За обличительным пафосом и акцентированием коренных пороков солдатской массы имплицитно присутствует определенный нормативный идеал истинно римских воинских качеств, который как раз и является критерием, позволяющим оценивать те или иные явления как моральное зло. Жизненная реальность этого военно-этического идеала обнаруживается в тех же литературных источниках, когда они «проговариваются», приводя выразительные факты подлинно героического поведения простых солдат и командиров, фиксируя неоднородность солдатской массы с точки зрения приверженности воинскому долгу. И мы должны, наверное, доверять этим свидетельствам не меньше, чем свидетельствам о порочной природе профессионального солдата. И в тех, и в других свидетельствах используется система топосов и понятий, в основе которой лежат ключевые ценностные оппозиции, определявшие, очевидно, мировосприятие не только авторов, но и самих солдат. Разумеется, тот факт, что поведение и мораль солдат оцениваются в источниках в соответствии с традиционной шкалой ценностей, не означает тождественности этих ценностей и позитивных компонентов солдатской ментальности. Последние, будучи генетически связаны с первыми, обладали в то же время собственной спецификой, обусловленной эволюцией характера армии.

Рассмотрев императорскую армию как особый социально-политический организм, мы пришли