Мы миновали котловину, в которой лежала усадьба местного патриарха, уже сгорбленного, ссохшегося патриарха. Дворовые постройки явно требовали ремонта, жилой дом казался не очень большим, в окнах горел свет, но никого видно не было. Во дворе между домом и сеновалом стояли засыпанные снегом три машины, одна — на кирпичах.

Невозможно было поверить, что теплым темным августовским вечером мы сидели тут за накрытым рядом с бассейном столом и обжирались раками. Но так было. Свет бумажных фонариков, радостные голоса, горы красных блестящих раков на концах стола. Банки пива, бутылки аквавита, смех и песни. Стрекот кузнечиков, звуки машин вдали. Линда поразила меня в тот вечер, вспомнил я, внезапно она встала, постучала по стакану и спела застольную песню. Она проделала это дважды. И сказала, что здесь от нее этого ждут, она всегда выступает с каким-нибудь номером. Она с детства была тем ребенком, который выступает перед взрослыми. В младшей школе она больше года играла в «Звуках музыки» в театре в Стокгольме. Но и на домашних праздниках, конечно, тоже, понял я. Она была такой же эксгибиционист, как и я, и так же всегда готова спрятаться чуть что.

Ингрид тоже блистала. Все внимание перекинулось на нее, когда она пошла болтать с соседями, показывать, что приготовила к столу, смеяться, обниматься; каждому хотелось перемолвиться с ней словечком. Когда в деревне устраивали общие сборища, она всегда участвовала, что-нибудь пекла или готовила к столу, а если кто-то в округе болел или вообще нуждался в заботе, она садилась на велосипед, ехала к нему и делала что могла.

Праздник начался, все сидели, согнувшись над своими тарелками с раками, выловленными тут же, и то и дело запрокидывали голову, чтобы влить в глотку рюмку шнапса, который шведы называют «нуббе».

Настроение царило великолепное, и вдруг со стороны сеновала раздались голоса, мужчина устроил выволочку женщине, разговоры за столом стихли, кто-то покосился в ту сторону, кто-то избегал смотреть, но все понимали, что происходит. Усадьбой владел сын старика, человек буйного нрава, теперь он разбирался с дочерью-подростком, пойманной им на курении. И тут Ингрид встала и быстрым решительным шагом пошла к ним, хотя ее всю трясло от ярости. Ингрид встала перед мужчиной, здоровым мужиком лет тридцати пяти с тяжелым взглядом, и принялась учить его приличиям с таким напором, что он сжался. Когда она закончила, он сел в машину и уехал, а Ингрид обняла рыдавшую девочку, привела ее за стол и с места в карьер засмеялась, принялась болтать и увлекла за собой всех.

Сегодня было здесь бело и тихо.

За хутором дорога уходила к дачным домикам. Сейчас они пустовали, и дорогу не чистили.

Когда я писал роман «Всему свое время», я представлял себе Ингрид в роли Анны, сестры Ноя. Она, эта женщина, была сильнее всех: когда начался потоп, увела всю свою семью наверх, в горы, а когда вода добралась и туда, повела их выше, и так покуда подниматься выше стало некуда и надежда сгинула. Женщина, которая никогда не сдавалась и могла сделать все для своих детей и внуков.

Ингрид такой человек, которого нельзя обойти молчанием. Появляясь, она занимала все пространство, при том что держалась скромно. Могла показаться человеком поверхностным, но глубина взгляда опровергала такое впечатление. В отношениях с нами она старалась соблюдать дистанцию, всегда отступала, всегда старалась не перейти дорогу, но в результате была к нам ближе всех.

— Как тебе показалось, Карин и Фредрику у нас вчера понравилось? — спросила Линда и посмотрела на меня.

— Да. Думаю, да, — ответил я. — Хороший, приятный вечер.

Где-то вдалеке нарастал шум.

— Гамсуном он мог бы называть меня пореже, пара раз точно были лишними, но вечер удался.

— Да он просто прикалывался!

— Я догадался.

— Они оба очень хорошо к тебе относятся.

— А вот этого я не понимаю. Когда мы вместе, я почти не открываю рта.

— Во-первых, открываешь. Во-вторых, ты так внимательно слушаешь, что твое молчание не бросается в глаза.

— Ого!

Иногда мне становилось стыдно, что я так молчалив и безынициативен в общении с друзьями Линды, не сближаюсь с ними, а ограничиваюсь тем, что присутствую, когда они приходят, исполняю долг. Но это для меня было долгом, а для Линды жизнью, в которой я тогда не принимал участия. Она не жаловалась, но я чувствовал, что ей мечталось о другом.

Шум усилился. На переезде включился сигнал. «Динг, динг, динг, динг!» Потом я сквозь деревья заметил движение. И в следующий миг из-за леса выкатился поезд в облаке снега. Он проехал несколько сот метров вдоль воды, длинный товарный состав, контейнеры разного цвета, ярко сиявшие на фоне всего белого и серого, и снова исчез за деревьями с другой стороны.

— Жалко, Ванья не видела! — сказал я.

Но Ванья спала и ничего не заметила. Лицо почти полностью скрывали похожий на маску палача шлем, спускавшийся на шею, и красная полиэстеровая шапка с искусственным мехом и плотными ушами, натянутая поверх него. А еще шарф, комбинезон — красный, толстый и теплый, а под ним — шерстяные штаны и шерстяной свитер.

— Фредрик вел себя молодцом, пока я болела, — сказала Линда. — Приходил в клинику и забирал меня. И вел в кино. Мы мало разговаривали. Но для меня возможность выйти была огромной поддержкой. И что он так обо мне заботится.

— Наверно, все твои друзья тебя поддерживали?

— Да, каждый по-своему. Тут ведь такое дело… Я-то раньше всегда находилась в другом лагере, сама отдавала, понимала, помогала. Не всегда бескорыстно, конечно, но по большей части. С детства — по отношению к брату, к отцу, отчасти к маме. И вдруг все поменялось: я заболела и теперь стала принимающей стороной. Пришлось начать принимать. Странно, но да, мои мгновения свободы, моменты, когда я следовала своим желаниям, были у меня только в маниакале. Только свобода эта была такая огромная, что я не могла с ней совладать. Мучительное состояние. Но это было здорово — стать наконец свободной. Но не вышло. Так это не работает.

— Нет, — согласился я.

— О чем ты думаешь?

— О двух вещах. Одна касается не тебя. Но я подумал, когда ты сказала, что пришлось принимать помощь, что на твоем месте я не смог бы принять ничего, и мысль меня поразила. Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь меня вообще видел. И уже тем более помогал мне. Принятие имеет для меня нулевую ценность. И так оно и будет всегда. Это была моя первая мысль. А вторая — чем ты занималась в маниакале? Я имею в виду, раз ты так сильно связываешь его со свободой действий. Что ты делала, будучи свободной?

— Если ты не принимаешь, как тогда до тебя достучаться?

— Почему ты решила, что я хочу, чтобы до меня достукивались?

— Но так же нельзя.

— У-у. А расскажи про то, о чем я спросил.

По левую руку показалась площадка для праздников. Небольшая лужайка со скамейками и длинным столом между ними, в основном им пользовались раз в году, в Мидсоммар, когда вся деревня собиралась водить хоровод вокруг огромного, увитого зеленью столба, есть торт, пить кофе и участвовать в викторине, награждением победителей которой вечер и завершался. Я участвовал в празднике первый раз этим летом и непроизвольно все время ждал, когда столб наконец запалят, — какой же Иванов день без костра? Линда еще рассмеялась, когда я ей это сказал. Нет-нет, никакого костра, никакой магии, но дети будут пить газировку и танцевать вокруг этого огромного фаллоса под песню маленьких лягушат, как и во всех деревнях Швеции в этот вечер.