Патриарх, одетый во что-то белое. Рядом с ним увидела Валерия. «Не упустил случая потереться возле начальства», — подумала вовсе не благочестиво. Храм Христа Спасителя ей никогда не нравился: было в нём что-то казённо-самодовольное. Вспомнилось, кажется, из Пелевина: «солидный Господь для солидных господ». Да, так и есть. Интерьер неуловимо похож на особняк новодельного богатея. Богдан говорил, что не любит византийский стиль. Богдан, господи, тут, стоит в сторонке, молится. Кажется, он единственный из присутствующих взаправду молится. Остальные пришли кто по должности, кто за сенсацией. Вон те тётки в кружевных платочках — что она им? Просто пришли ради развлечения, как в театр. Господи, плачут… В XIX веке было принято плакать в театре, а теперь… — она недодумала и переключила внимание на Богдана. Он стоял сбоку, стараясь быть незаметней, и сосредоточенно молился, шевеля своими чёткими губами, которые она так любила. Вспомнилась деревянная церковь в окружении ёлок недалеко от дома Ивана Никанорова. Богдан тогда тоже истово молился и в полутьме церкви и показался ей удивительно молодым. А теперь она увидела высохшего старика. «Наверняка забывает поесть, хоть бы Мишка напоминал, — подумала с тревожной заботой. — И совсем седой. Как чёртова бабушка Светлана Сергеевна. Разве можно поседеть за один день? Выходит, что можно».

Рядом увидела Мишку, он тоже молился. Интересно, кому он молится: Богу или Светоносному Отцу, то есть Диаволу? Как всё перепуталось: самый лучший, самый чистый и честный человек в её жизни — служитель Диавола, и сам — чёрт. Она постаралась незримо приблизиться к Богдану, но не смогла.

После этого выставили труп в красивом зале, она не разобрала, в каком. В Колонном, наверное. Увидела родителей — седенькие, сухонькие и какие-то одинаковые. Ходят под руку, словно подпирая друг друга. Увидели Богдана, он поклонился, а они молча кивнули и прошли мимо. Наверное, они считают, что это он её загубил. Какая разница… У мамы на голове чёрный кружевной шарф, его связала крючком из пряжи, называемой «ирис», ещё прапрабабка, та самая Лидия Григорьевна, что была петроградской курсисткой. Правда, связала раньше, когда ещё не была курсисткой — выходит шарфу лет сто тридцать. От неё, Прасковьи, тоже останется какой-нибудь неодушевлённый предмет. Браслет! Неужели забыли снять с её трупа браслет? — заволновалась она. — Впрочем, зачем он? Машке? Она не захочет носить. А больше девчонок нет. Мишкиной будущей жене… а когда она ещё будет — жена? Попыталась приблизиться к Богдану. На этот раз получилось: они снова вместе. Он что-то почувствовал, лицо разгладилось.

Народ шёл, звучала музыка, которую она по музыкальной своей темноте не опознавала.

Похороны были пошло-помпезны, как и полагается лицу её ранга. Проходили церемониальным маршем парубки, одетые в какую-то шутовскую форму в стиле ретро. Они напомнили стойкого оловянного солдатика из давней Мишкиной книжки. Были и тут попы, куда ж нынче без них. Вспомнилось, как бесконечно давно, на заре их любви, в скверике у Большого театра декламировала Богдану:

Послал он за попами

В Афины и Царьград,

Попы пришли толпами,

Крестятся и кадят.

Ведь она уже тогда любила его, всегда любила, только сама об этом ещё не знала. И сейчас, когда её нет, тоже любит. И потом её и его души сольются и… она не знала, что будет дальше, но верила, что будет очень хорошо. Но надо подождать. На этот раз она точно дождётся его. Душа ведь, как сказал ей когда-то Мишка, это энергоинформационная сущность. Значит, она не может исчезнуть, ведь ни информация, ни энергия, не исчезают, а только переходят в другую форму — не зря же проходили в школе: закон сохранения энергии — значит, всё правильно.

Вдруг она заметила какое-то движение. А, понятно: появился Государь. Был он в чёрном костюме и даже в чёрном галстуке. Положил в гроб ярко-красную розу. Вспомнилась та давняя роза, подаренная Богданом накануне краха их жизни: «Помни меня, Парасенька!». Стало страшно: вдруг и сейчас что-то случится? Что за жизнь! Даже умереть спокойно невозможно.

Государь подошёл к микрофону и начал говорить обычные политические пошлости. «Враги народа и государства… политическое убийство… расследуем… дадим отпор… сплотимся, чтобы продолжить дело…» «Как всё-таки трудно придумать хоть что-то новое — в любой области!» — соболезнующе подумала Прасковья: ей было жалко Государя за то, что ему приходится произносить всю эту чепуху. Но главным образом жалела за то, что он потерял хорошего, честного работника — где такого найдёшь? Впрочем, как говорил товарищ Сталин, незаменимых у нас нет. Найдёт, конечно…

Она удачно обвилась вокруг шеи Богдана, и им обоим было хорошо.

Наиболее ёмко и, главное, кратко высказался Валерий Золочевский; поскольку был он в рясе, правильнее сказать — отец Варфоломей.

— Мне хочется лишь вспомнить слова Господа нашего Иисуса Христа, — произнёс он своим властно-вкрадчивым пасторским голосом: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что́ она сделала». Вечная память!

Вылезла и директриса родительской школы Клавдия Ивановна Каблукова, мало изменившаяся. Она называла Прасковью своей любимой ученицей, хотя в их классе никогда не преподавала. Была она в своём репертуаре, процитировала Маяковского: «От трудов, от каторг и от пуль, и никто почти — от долгих лет» — и обещала создать в школе мемориальный музей Прасковьи Петровой. И ведь создаст!

Промелькнула зарёванная и хлюпающая тётя Зина в растерзанной и неопрятной длинной чёрной юбке в крапинку. Такого с ней отродясь не случалось: тётка всегда была образцом чистоты и аккуратности. Прасковья сообразила: Зина где-то наступила на подол и разорвала его, не заметив, и теперь за ней волочится кусок грязной материи. Распорядитель почтительно, но твёрдо отвёл её под навес, отведённый для родственников.

Ораторы, сменяя друг друга, говорили и говорили, она не запомнила, что именно: она была с Богданом, а он — с нею. Богдан почему-то не сел с родственниками, а стоял сбоку, словно прячась. Наконец она поняла, почему: место безутешного вдовца было занято — посреди родственников, как петух между курами, по-хозяйски восседал Гасан.

Речи всё длились и длились, долго распинался Прасковьин молодой зам, который называл себя её учеником, последователем и чуть не сыном родным: видать, страсть как охота занять её место. «Ну что ж, он честный, работящий парень, а это его шанс, можно сказать, звёздный час, — подумала по-матерински. — Надо же мальчику расти».

Но Богдан с Гасаном всё-таки встретились. Прасковья видела, как они вдвоём шли к парковке. Испугалась: вдруг выйдет неловкость какая-нибудь? Чуть