Мишка молча поклонился. Точно, как Богдан; удивительно похож. Наверное, чертей специально учат кланяться, современные люди не умеют.

— Пап, может, тебе не сто́ит…? — с сомнением проговорил Мишка, когда Государь отошёл. Богдан раздражённо махнул рукой, ничего не ответил и сделал пару шагов в сторону.

Верный себе Гасан устроил роскошные поминки в своём новом плавучем ресторане, пришвартованном на Котельнической набережной. Богдан на поминки не поехал, поэтому Прасковье не удалось увидеть, как её поминают.

Вспомнилось: ещё в университете читала американскую книжку по «успешному успеху», и там рекомендовалось такое упражнение — напишите себе некролог, словно ваша жизнь кончилась и вы добились всего, чего хотели. Вот сегодня у неё была возможность присутствовать на собственных поминках и подвести итог своей жизни. Чего она добилась в жизни? Да ничего не добилась, потому что и не добивалась ничего. Всегда старалась правильно исполнить задание — и быть лучшей в классе. Руку тянула, чтоб первой ответить. О чём мечтала в юности? Да ни о чём особенном не мечтала. Вообще не мечтала, просто намеревалась преподавать в школе и писать заметки в газете «Гласность». Ещё семья чтоб была, муж приличный, немножко свободных денег… Вот такой у неё был жизненный замах. Ну, максимум делать что-нибудь в этом роде в Москве. А потом налетел исторический вихрь — и вынес в высшие государственные сферы. И там она так же, как в школе, старалась хорошо выполнить задание и не подвести начальников.

И о любви не мечтала, да и не верила в неё особо, годился просто приличный парень, а случилась — любовь. Единственная в жизни. Да такая, что оказалась длиннее жизни: жизнь кончилась, а любовь продолжается.

Богдан поехал с Мишкой домой в Соловьёвку. Поняв, что Богдан не встретится с её роднёй, Прасковья испытала облегчение.

В Соловьёвке, невдалеке от их дома, на улице возле леса, притаилась под дубом скорая помощь. Видно, предусмотрели на случай, если Богдану, в самом деле, станет плохо. Прасковье показалось это циничным: заботятся, словно хозяин о породистой скотине. Странное дело: покойник — вроде от слова «покой», а ей нет покоя и после смерти.

Андрюшка бросился к отцу, тот взял его на руки. Увидела их всех троих вместе: Богдана, Мишку и Андрюшку — до чего ж похожи!

— Что-то беспокоился целый день, хныкал, — доложила нянька. — Померила температуру — нормальная. На ночь ещё померим.

— А когда мама приедет? — плаксиво проговорил Андрюшка.

— Мама далеко. Давай почитаем вместе, а о маме я тебе расскажу… потом, ладно?

«Что же он расскажет о маме? Неужели что мамы больше нет? — всполошилась Прасковья. — С него станется: он никогда не врал детям, даже самым маленьким. Господи, до чего ж неудобно, что она ничего не может сказать!».

Зато они теперь всё время вместе. Как мечтала она всегда быть с ним, не расставаться ни на минуту! И вот — достигла. Всего-то и надо было — умереть.

Богдан долго читал Андрюшке по-английски глупую историю о Винни-Пухе. «Какой вздор, — думала Прасковья. — В нашей культуре эта повесть живёт единственно благодаря переводчику — Борису Заходеру, а по-английски — сущий вздор. Половина великих иностранных произведений только и существует благодаря улучшенным русским переводам. Когда-то она удивлялась, что туземцы не знают и не читают своих писателей, которых у нас полагается считать великими. Ещё в университете столкнулась: итальянцы не знают Джанни Родари, а англичане — почти не знают Роберта Бёрнса, потом поняла: всё дело в русских переводах. А Милн, что Милн… всего лишь малоуспешный военный пропагандист. Коллега, можно сказать… — усмехнулась Прасковья. — Лучше б по-русски почитал», — подумала о Богдане.

Богдан, словно услышав её, стал читать «Кошкин дом».

Богдан с Андрюшкой долго сидели, разговаривали, потом Чёртик под присмотром отца подготовился ко сну, они вместе помолились Богу, и Богдан сам его уложил. Вошла нянька с градусником. Температура оказалась нормальной.

Обнимая на прощанье отца, Андрюшка вдруг заплакал.

— Не надо, не надо, — Богдан гладил его кудри. — Это только девчонкам можно плакать, а мы — мужчины, нам не положено, — повторял ласково. — Ну разве что самую малость, — он поцеловал в то место, где шея переходит в плечо, куда прежде любил целовать её, Прасковью.

— Спи, малыш, — он уютно подоткнул одеяло.

Прасковья ощутила нешуточную ревность: «малыш» — это ведь ей! ей! всегда предназначалось. «Как он смеет!» — подумала бессильно. И сама заплакала невидимыми слезами.

В отместку Богдану осталась в комнате Андрюшки. Тот словно почувствовал её присутствие, быстро и спокойно заснул. Она ещё посидела и переместилась на кухню, где нашла Богдана с Мишкой, сидящими за столом.

70

Перед ними стояла бескомпромиссная бутыль водки «Столичной» и два хрустальных стакана для воды: видно, решили помянуть её. Она помнила стаканы: сама покупала. Всю прочую посуду купила Рина.

— Взяли бы рюмки, по-человечески, — подумала ворчливо. — Закуску бы какую-нибудь соорудили… — И тут же вспомнила, что рюмок у них нет: собиралась купить сама — и не успела. Как-то всё собиралась, собиралась, три года собиралась — и не успела. Как это ужасно — не успеть!

— Пап, расскажи про маму, — услышала она Мишку. — Как вы познакомились? Я никогда не знал.

— Мама… мама… — Богдан смотрел прозрачным безумным взглядом. — Она ангел. Чёрт и ангел — понимаешь? Это ведь одно слово, только пишется на церковнославянском немного по-разному, а вообще-то исходно, по-гречески, одно — «ангел» значит «посланник». Бога или Сатаны. Мы с тобой посланники Сатаны. По-теперешнему, по-современному — «офицер по связям с реальностью», а по-старинному «ангел». Только пишется по-разному. Чуть-чуть по-разному пишется: над ангелом ставится титло, а мы, черти, титла не сподобились. Над нами, посланниками Сатаны, титло не ставится. — Он не глядя протянул руку и нащупал всегда лежавшую у них на буфете ручку и что-то написал на салфетке, она не разглядела. Наверное, как пишется по-церковнославянски.

— Кстати, тебе они уже присвоили звание? Посланника Сатаны, — он усмехнулся.

Мишка отрицательно покачал головой:

— Нет ещё. Мне нужно досдать кое-какие нормативы. Расскажи про маму.

— Она меня спасла, мой ангел, — проговорил Богдан, зачем-то складывая салфетку по диагонали, а потом ещё раз. — Так и познакомились, а потом ещё много-много раз спасала. Я живу только благодаря ей. И так было всегда, с самого начала. Мне было пятнадцать, когда она пришла ко мне впервые. И спасла, — он помолчал, а потом продолжил всё тем же безумным голосом:

— Она спасла. И я не умер. И потом приходила. Она и сейчас здесь, я чувствую.