Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Она ангел, а родила мне чертят, — понимаешь? — продолжал бормотать Богдан. — Тебя и Андрюшку. В вас есть чертовское и ангельское. В людях тоже так — чертовское и ангельское, но они слабые, людишки, а мы, черти — сильные. Ты береги Андрюшку — ладно? В нём больше ангельского, потому он слабее тебя. А ты нормативы-то сдай, стыдно не сдать нормативы, я всегда сдавал с первого раза. А я скоро увижу маму. Скоро. Я знаю, чего они от меня хотят.
— Кто они? — Мишка глядел расширенными глазами.
— Да эти, — усмехнулся Богдан. — Начальники. Князи, — Богдан кивком указал вверх. — Государь так называемый. Я сделаю что они хотят. Ты только Андрюшку, Андрюшку береги. Не отдавай. Слышишь? Не отдавай. Не получится! — Богдан безнадёжно махнул рукой. — Они заберут. Как тебя забрали. — Богдан отхлебнул зараз полстакана водки, точно это была не водка, а вода. Прасковья опасливо изумилась: в её представлении таким образом пьют законченные алкоголики. — Увижу маму, скажу: Мишка не отдал Андрюшку. Ты не отдашь?
— Не отдам, — ответил Мишка раздражённо. — Отец, тебе надо лечь. Так будет лучше, — ему явно было неловко.
— Мама… — бормотал Богдан. — Ангел мой, ангел, спаситель, хранитель. Никто её не понимал, только я один, только я, а что толку? Знаешь, кто ещё понял? Этот Варфоломей-Золочевский понял. Он циник, атеист, но дело своё знает. И маму понял. Она тоже знала своё дело. Это главное — знать своё дело. Он хорошо сказал: «Где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что́ она сделала». Он атеист, но понял. Она ангел, ангел, — Богдан уронил голову на стол и мелко затрясся всем телом. Его перламутрово-седая голова билась о столешницу, а худая, костистая спина под белой льняной рубахой ритмично вздрагивала.
— Отец, — Мишка положил руку ему на плечо, не зная, что делать дальше.
Вдруг Богдан резко встал.
— Да, ты прав, — проговорил он совершенно трезвым голосом. — Я непростительно распустился. Извини. — Он торопливо прошёл в кабинет.
— Я помогу тебе, — пошёл Мишка вслед за ним.
— Ни в коем случае, — остановил его Богдан. Тот пожал плечами и остался. А потом вдруг уронил голову на согнутые на столе руки и по-детски расплакался.
* * *
Ко всему подлец-человек привыкает. Прасковья понемногу приноровилась жить невидимой тенью возле Богдана. Впрочем, тень не бывает невидимой. Ну, значит, не тенью, а чем-то ещё. Вроде домохозяйки, которой когда-то мимолётно мечтала стать. Это даже неплохо — жить так, как теперь: они всегда вместе. Он это чувствует, кажется.
На следующий день после её похорон была назначена встреча с Государем. Вроде должны были прислать мини-самолётик, потом, как видно, раздумали и прислали казённый автомобиль. Бронированный, как и полагается для перевозки ценного груза. Она, невидимая, была рядом с Богданом. Когда Богдан надел пиджак, стало особенно заметно, как он похудел. Впрочем, на нём всё сидит элегантно: пиджак гляделся как стильный оверсайз. Белая рубаха, серовато-голубой галстук, серый костюм, жемчужные кудри — господи, как он чертовски красив, несмотря ни на что! В него вполне может влюбиться молодая девушка. И они могут родить новых чертят, ведь он всегда хотел чертят. Она когда-то спросила, сколько он хочет, и он ответил: четыре. И добавил: «По мне — сколько Бог пошлёт, но для тебя это будет утомительно. Четыре кажется мне разумным компромиссом между моими чертовскими инстинктами и твоей карьерой. Четыре чертёнка — неплохо, верно?». Это было бесконечно давно, в их общей молодости. А ведь теперь молодая девушка вполне могла бы родить ему хотя бы одного, недостающего до четырёх. Прасковья, понимая, что ни девушки, ни новых чертят никогда не будет, всё равно чувствовала что-то вроде ревности, и это было, странное дело, приятно, ведь ревность связывала её с жизнью, с которой так не хотелось расставаться.
— Мишка-а-а! — услыхала она голос Богдана. — У нас нет портфеля?
— Какого портфеля? — удивлённо отозвался Мишка.
— Ну, обычного классического портфеля для документов, приличного желательно. У меня кроме рюкзака ничего нет, а всё-таки важная аудиенция. Ну ладно, сойдёт и так, — он поморщился и махнул рукой.
— Папа, ты же не мелкий клерк с портфеликом, одетый по дресс-коду, — отозвался Мишка.
— Это верно, — согласился Богдан. — Но играть в комедии жизни надо всё-таки по правилам. Ладно, возьму рюкзак.
Принят Богдан был в рабочем кабинете Государя, очень скромном и небольшом. Прасковья неоднократно тут бывала и помнила, что здесь дают к чаю вкусные крендельки, обсыпанные маком. По форме они аккурат такие, как те давние крендели, что раздавали на великом сидении двадцать лет назад. Каждый раз, бывая у Государя, собиралась посмотреть крендельки в магазине, да так и не посмотрела. Теперь уж никогда… Крендельков уж больше не поест. Эта микроскопическая мелочь была особенно обидна.
В кабинете всё по-прежнему: на столе фотография пятерых внуков на лугу с ромашками, на стене — древнерусский князь на коне; кажется, Александр Невский. Прежде была Екатерина II законодательница в храме богини Правосудия, картина Левицкого. Надо полагать, тучи сгущаются, — подумала тревожно, — раз Екатерину заменили князем на коне.
Государь вышел из-за стола навстречу Богдану, долго тряс его руку. Сели за отдельный столик.
— Богдан Борисович, — начал Государь. — Следствие о… об убийстве Прасковьи Павловны, — выговорил он твёрдо, — активно ведётся. К сожалению, непосредственный исполнитель умер от инсульта практически на месте преступления. Но мы добьёмся истины.
— Это не имеет значения, — проговорил Богдан глядя в угол. — Её ликвидировали по прямому указанию …той стороны, как у вас принято говорить, — его рот дрогнул и чуть скривился. — Избежать, спастись было практически невозможно. Мой бывший товарищ предупреждал Прасковью об этом почти три года назад. Вероятно, она докладывала Вам об этом.
— Да, она говорила, что на её деятельность обращено внимание, что она признана очень эффективной. Она действительно очень эффективна. Но чтобы до такой степени… — Государь глядел пристыжённо. — Прасковья Павловна никогда не сообщала о прямой физической угрозе ей, и наши спецслужбы не видели особой опасности.
— Видите ли, Государь, — проговорил Богдан отстранённо. — Мой товарищ посоветовал ей прекратить её работу, выйти в отставку. Прасковья не поверила ему, не захотела. Это был её выбор. Так что я не вижу, что тут расследовать. Они поступили даже благородно: дождались, пока ребёнок перестанет непосредственно нуждаться в матери.
— Это ужасно, ужасно, — повторял Государь. — Было заметно, что он, в самом деле, подавлен. Некоторое время они молчали.
— Государь, — наконец проговорил Богдан твёрдо. — Я