Ма дала нам свежего морского окуня. Пока будешь жарить на огне, я сварганю шпинатовый салат.

Сьюзен, Сьюзен: жизнь у нас восхитительна. Морской окунь с шампанским! Хочешь, искупаемся?

Ты лишился рассудка.

Предадимся любви до или после? И до, и после? Во время?

Вслух Сью надеется, что этот новый ее друг понравится ей так же, как нравился и тот старый. Фенн говорит, что понравится: это ж не он новый; это мы. Где наша полная луна? Где наши гуси и устрицы? Все только начинается! Давай откупорим новое шампанское и выпьем за нашу историю.

Что ж. Мы выпутываемся из спасательных жилетов. Фенн открывает вторую бутылку с фонтаном пены – она недостаточно остыла – и бесстыжим чпоком, что вышибает пробку вверх по трапу, за транец и в бухточку. Так, говорит он: расскажи мне что-нибудь новенькое про Артура Гордона Пима.

Сьюзен переспрашивает что, прости?

Фенвик считает, что с Ф. С. Ки и Э. А. По он разобрался – по крайней мере, достаточно, чтоб было с чего начать. Они годятся; они уместны! Но вот причудливая история По все еще не дает ему покоя. То было морское путешествие, несомненно, однако то же и у Одиссея, и у Ишмаэля. Вот, дорогая Сьюзен:

ЗА НАШУ ИСТОРИЮ.

Мы пьем, не сводя друг с дружки глаз. Ветер стих; бессвязный дождь продолжается; мористее невдалеке мыкаются гром и молния. Приливу уже пора бы смениться в погоне за невидимой луной. Дотемна Фенн должен спуститься за борт, распутать, поставить на киль и вычерпать шлюпку, – но мы недалеки от солнцестояния; время еще есть. Мужчина желает женщину неимоверно. Правда то, что вот сейчас многое кажется ему чудесным: наше крепкое и изящное судно, плод веков и даже тысячелетий человеческого мореходного опыта, дизайна, техники; это шампанское (ничего-так-себе калифорнийский брют), великолепное сотрудничество зеленой природы и человеческой сметки; Карибье невзирая на его историю, Чесапик – невзирая на его; романтическая ярость такого шторма, как этот, если кому не суждено оказаться средь его жертв. Что всякому следует жить, расти, развиваться, отражать, отзываться на красоту, воспроизводить себе подобное… или творить дальнейшую красоту иного сорта. О, чудесно.

Сии последние соображения подводят его к самому краешку сентиментальности. Что этой великолепной животной самке, его подруге, этой закаленной женщине с тонкой нервной организацией не суждено слить свои бодрые хромосомы Секлеров с его крепкими Тёрнерами; познать удовольствия и неудобства беременности и рожденья, испытаний и наград родительства… Он жаждет для нее этого; жалеет, что повторно не возжаждал их себе; обнаруживает, что окончательно и твердо не жаждет. Его желание пересилено сочувствием.

Вновь у Сьюзен на глазах слезы: она думает мысли не слишком отличные от его, но с другой стороны. Младенец. Два! Действительные индивидуальные дочери и сыновья, Фенна и ее, кем восхищаться, о ком тревожиться, заботиться; воспитывать тонкость и силу характера, защищать от повсеместной глупости и надменной вульгарности замечательной Америки; греть и/или разбивать ей сердце, но, как бы то ни было, закалять и выращивать его. Что есть искусство, желает знать Сьюзен, что такое постижение и цивилизация, где должны они подменять родительство, а не дополнять его? Ответ в том, что для Фенна, для кого они в самом деле дополнения друг друга, их достаточно; для Сью – с учетом размаха ее любви – они гораздо лучше, чем ничего. И у нее сердце переполняется – не так недвусмысленно, но с не меньшей любовью, чем у него.

Он привлек ее к себе на колени, на койке-диванчике с правого борта. Под попой своей она чувствует, как у него в коротких дангери наливается пенис. Сью снимает мокрую, пахнущую морем бойну и целует его смуглую лысую голову. Он зарылся лицом ей в фуфайку; немного погодя руки и рот его окажутся под ней и повсюду; у нее они тоже найдут себе дело; будет секс и ужин, шторма и сон; если повезет – годы любовной работы и игры, а затем конец, конец, невыразимо. Между тем Фенвик серьезно просит ее поговорить, как она это может в то же самое время, когда рука его забралась ей под фуфайку ласкать ей копчик. Расскажи ему что-нибудь новенькое о путешествии Артура Пима Эдгара По, с любовью вновь командует ей он; ему кажется, что́ Сьюзен ни скажи вот прямо сейчас – все, знаете, окажется уместным.

В каюте потемнело от шторма, уютно от хлопот дождя и света. Щекой к его лысине, Сью сквозь проем трапа осматривает диораму серой воды, серого неба и серо-зеленых деревьев, что качает туда-сюда у нас за транцем, покуда «Поки» мотыляет на его дректовах. Много лет назад, когда они впервые высадились на этом острове как любовники, ей было так же возбужденно и неуверенно, как, должно быть, и юной Навсикае, сбеги она с просоленным пожилым Одиссеем. Теперь же, когда его знакомая рука спокойно берет ее грудь, она себя чувствует уверенной Шахерезадой, сотни ночей миновали с той первой, на коленях у ее давно уж покоренного царя.

Она легонько целует его в макушку; дышит; начинает. В Девятнадцатом веке многие верили, будто у каждого земного полюса – по громадной пропасти. Эти бездны-близнецы непрерывно поглощали океан и постоянно изрыгали его вновь где-то на Экваторе, может – у истоков Амазонки и Нила, – так же как материя, заглоченная Черной Дырой, может возникнуть где-нибудь еще во вселенной из Белой Дыры.

Мм-гм.

Мы чувствуем, как у нее встают соски. Что ж. Дневник Пима в том путешествии обрывается Двадцать второго марта Тыщавосемьсот двадцать восьмого года, в весеннее равноденствие, как раз когда лодка его близится к Южной Полярной пропасти. Он уже видел те причудливые расщелины в форме гиероглифов на острове Тсалал, уже потерял свое судно-матку «Джэн Гай» и всех своих товарищей по плаванию, кроме одного, а теперь, когда лодочку его несет через водопад к бездне, он видит исполинский человеческий очерк, закутанный в саван, – и повествование его обрывается.

ФЕНН СЛУШАЕТ.

Люди принимали эту фигуру за что угодно – от Иисуса Христа до гигантского пингвина и самого автора, но это-то ладно. Тут интересно то, что читаем мы предположительно отчет самого Пима, написанный дома в Нью-Йорке после того, как ему неким манером удалось выжить в том путешествии. По утверждает, что Пим якобы прислал ему свой дневник в Ричмонд, чтобы По отредактировал и опубликовал его как вымысел в «Южном литературном вестнике».

Так.

Стало быть, письменный отчет Пима обрывается, как раз когда его вакуумно аспирируют…