Я никогда не страдала заниженной самооценкой, но тут просто не могла не сравнивать себя с ней. У Виолетты на лбу было написано, что в постели она, как порноактриса. А я девственница, которая ничего не умеет. Мне все время казалось, что Мише со мной скучно, не интересно, что я не даю ему в сексе то, что он хочет…

«Дурочка», — сказал он мне, когда однажды я призналась в своих переживаниях.

Со временем я, конечно, успокоилась. Да и Миша эту самую порноактрису во мне очень быстро пробудил и вытащил наружу. Но все равно тень Виолетты, как будто была рядом.

Невыносимо больно смотреть, как он собирает вещи. Я сижу на широком подоконнике, поджав под себя ноги, и смотрю, как Миша безразлично достает из шкафа одежду и бросает ее в чемодан. Вдруг резко замирает и смотрит на полку со шмотками, будто увидел там привидение. Медленно тянется рукой и достает какой-то синий предмет. Я прищуриваюсь и узнаю в нем свой новогодний подарок, который вручила ему в ту ночь, когда разлучила с Виолеттой.

Миша поворачивает голову в мою сторону и вопросительно смотрит.

— Ты до сих пор не открыл его? — в моих словах сквозит обида.

— Нет. Тогда я забросил его в шкаф, а потом забыл.

Я хмыкаю.

Миша тянется раскрыть упаковку.

— Подожди, — останавливаю его голосом.

Он снова смотрит на меня.

— Открой в самолете. Сейчас не надо.

Миша медлит пару секунд, а затем убирает синий сверток в рюкзак.

Я продолжаю наблюдать за ним. Мы не обсуждаем наше будущее, но оба понимаем, что это окончательное расставание. Миша уедет в Лондон и будет строить там новую жизнь. Я останусь в Москве, окончу через несколько месяцев бакалавриат и поеду в Женеву поступать в магистратуру. Туда же, где учился папа. Проучусь там два года и вернусь в Москву, чтобы работать в его фирме.

Я хочу поехать с Мишей, но даже не заикаюсь об этом. Он ясно дал понять, что уедет один.

Интересно, какой будет наша дальнейшая жизнь? Общаться мы не будем, это я точно знаю. Миша из тех людей, которые считают, что уходя надо уходить. Но ведь однажды мы с ним встретимся. На папином юбилее, например. Или на Ириной свадьбе. Или на бабушкиных похоронах.

Тянусь рукой к золотой цепочке со словам Nirvana на шее, которую он подарил мне на день рождения год назад.

— Ты будешь кого-то еще называть своей нирваной? — вдруг спрашиваю и чувствую, как слезы наворачиваются.

Миша застывает с джемпером в руках. Медленно поднимает на меня взгляд и смотрит бесконечные несколько секунд. Затем бросает его в чемодан и подходит вплотную ко мне. Я инстинктивно подаюсь назад, вжимаясь спиной в окно.

— Моей нирваной всегда была, есть и будешь только ты, — произносит, глядя мне ровно в глаза.

Миша никогда не говорил мне фразу «Я тебя люблю», но я поняла это, когда он сделал татуировку.

От кома в горле и накатывающих слез, становится трудно дышать. Миша заправляет мне за уши волосы и берет в ладони мое лицо. Склоняется и целует в губы. Сначала нежно, потом сильнее. Я обнимаю его за шею, обхватываю ногами торс. Миша снимает меня с подоконника и несет к постели. И снова я в каждом прикосновении его губ чувствую, что он со мной прощается.

В ночь перед его отъездом я не смыкаю глаз. Смотрю на тусклую луну в окне и слушаю шум дождя, который не прекращался все эти два дня. Как будто даже погода плачет из-за нашего расставания.

— Я провожу тебя в аэропорт, — говорю Мише утром, как только звенит его будильник.

— Не надо.

— Почему?

Миша тяжело вздыхает.

— Потому что это усложнит все еще больше.

— Но я хочу проводить тебя, — голос уже срывается.

— Проводи до такси.

Миша встает с постели и направляется в душ. Я остаюсь сидеть на кровати и глотать слезы.

Это худшее утро в моей жизни. Смотреть, как Миша упаковывает последние вещи — ножом по сердцу. За завтраком кусок в горло не лезет ни ему, ни мне. Через час приезжает хозяин квартиры, и Миша отдает ему ключи.

Когда мы спускаемся с чемоданами вниз, мое сердце стучит так, что заглушает все вокруг: дождь, шум машин, голоса прохожих. Мне трудно дышать, меня тошнит (Лиза не беременна — примечание автора), я, кажется, чуть ли не теряю сознание.

— Ну ты чего? — Миша замечает мое полуобморочное состояние.

Такси вот-вот приедет.

Я цепляюсь пальцами за его пальто. Миша поправляет на мне свою куртку, я ведь примчалась к нему, в чем была, когда папа позвонил и спросил, в курсе ли я, что Миша уезжает.

Холодный ветер бьет меня по лицу, снося слезы к вискам.

— Миша, — задыхаюсь, — может, мы могли бы… Я бы приехала…

Он крепко зажмуривает глаза.

Во двор заезжает желтый автомобиль и останавливается возле нас. Сердце падает вниз.

— Миша, пожалуйста… — шепчу.

Он резко притягивает меня к себе и целует. Крепко, жадно. Как целуют в последний раз. Как целуют, когда прощаются навсегда. Я все еще цепляюсь пальцами за края его пальто, хоть руки и одеревенели без перчаток.

Таксист нетерпеливо сигналит.

Моя жизнь останавливается.

Миша прерывает поцелуй, отстраняясь от меня. Смотрит в мое лицо так, будто пытается запомнить его напоследок.

— Я тебя люблю, — шепчу одними губами.

Но он лишь застегивает на мне до конца молнию своей куртки и, как в стихотворении Анны Ахматовой, говорит:

— Не стой на ветру.

Миша

Я медленно пробираюсь в салон самолета сквозь очередь из других пассажиров. Не сосчитать, сколько раз я летал этим рейсом «Москва-Лондон». Но первый раз я лечу в любимую столицу Англии с таким большим грузом на душе.

Впереди — неизвестность. Позади — дом, семья, любовь.

Я занимаю свое место у иллюминатора в эконом-классе. Пристегиваю ремень и смотрю, как специальная машина поливает крылья самолета. Салон постепенно полностью заполняется пассажирами, рядом со мной садится почтенная дама в летах, и стюардессы приступают к рассказу о правилах безопасности на борту.

Я тянусь к своему рюкзаку под впереди стоящим креслом, достаю оттуда наушники, телефон и Лизин подарок. В плеере начинает играть музыка, самолет разгоняется, и я с учащенным сердцебиением снимаю синюю подарочную бумагу.

Это ее дневник. Тот самый, который я прочитал однажды лет в 14. Она писала в нем, что мечтает, чтобы папа был вместе с ее мамой.

Я застываю на несколько секунд, держа в руках толстую тетрадь в твердом переплете. Тогда, когда я читал ее, она была исписана примерно на четверть. Сейчас же в ней нет пустых страниц.